общению с ней, близкому, родственному, и я не скрываю того, что невольно люблю, особенно по вечерам, проходя мимо освещенных окон, посматривать на них.
И вот я с волнением переступаю порог Машиной комнаты. Комната небольшая, квадратная. В ней тепло и уютно, и сразу видно, что живет здесь женщина одинокая, аккуратная. На постели, на столе, на этажерке чистенькие, отливающие белизной плетеные кружева. На полу, по всей комнате, самодельной вязки половики. На стене, над кроватью, пестренький ковер, над ним в застекленной раме фотографии разных размеров.
Машин голос будто подменен, но к нему я привыкаю быстро. Приятно слышать, как мягко, растягивая гласные, выговаривает она слова. Да и сама она выглядит мягче, круглее и не кажется столь маленькой и хрупкой.
— Присаживайся, Вася, посмотри пока. — Она подвинула мне стул, положила альбом с фотографиями и вышла на кухню.
Я рассматривал фотографии, а Маша что-то собирала на стол, проходя мимо, заглядывала через плечо, поясняла: «А это мой отец. Погиб на войне», «Это мама, я ее не помню, она умерла, когда мне и года не было», «Ребята из училища, я ведь горнопромышленное кончала», «Ну, а тут все знакомые, бывшие подруги, товарищи», «Да, все шахтеры. А как же — пятнадцать лет в шахте»…
И вдруг — будто ожог получил, едва не вскрикнул: смотрел на меня большими круглыми глазами Трофимов. Конечно, это был он, молодой еще, с густой шевелюрой, улыбающийся. А рядом, приткнувшись к нему, как птенчик из-под крыла матери, выглядывала Маша, тоже улыбающаяся и совсем как школьница, даже косички торчат.
— Это мы, я и Трофимов, — послышался рядом голос Маши, и я, не заметив ее, вздрогнул, но глаз не поднял — не осмелился.
— Учились вместе, работали, — помедлив, проговорила Маша и, помолчав, пригласила к столу, налила вина, улыбнувшись, подмигнула. — Держи. С устатку можно.
Она быстро раскраснелась, махнула рукой.
— Непривычна я, отвыкать уже стала. А ты выпей еще, угощайся, сама напекла. Хозяйка никудышная, а все же приятно. Так что не серчай.
Она подвинулась и, совсем как мать моя, поглядывая мне в лицо, провела ладонью по волосам и тихо, с надрывом, проговорила:
— А сына своего я тоже Васей хотела назвать. Имя уж больно мягкое, ласковое. Да вот — не получилось.
Я смотрю на нее, лицо ее морщится, подрагивает подбородок, и я сижу, не смея шелохнуться, чувствуя, как накапливается в горле что-то тяжелое, что мешает дышать, говорить. Мне кажется, Маша вот-вот заплачет, уткнется мне в грудь, но она откинулась на спинку стула, безнадежно прошептала:
— Все в один день порушилось.
Она покачала головой, будто не веря еще в слова свои, и, пересилив себя, протянула руку к альбому, почти наугад, на ощупь, вынула фотографию, ту самую, где были они, Маша и Трофимов.
— Накануне того дня снимались, его родителям послать решили. — Чуть помедлив, уже твердо, удаляясь в глубину воспоминаний, заговорила. — Сюда, в поселок этот, мы приехали вместе. Я — из детдома, он — по вербовке из колхоза. В ту же осень и познакомились. Не мудрено было: учились вместе, виделись каждый день, вот и приметили друг дружку. Уж и не знаю, чем приглянулась, — маленькая, пухленькая, вроде колобка… Парень он видный, стройный, на таких девки сами вешаются. А я упрямилась еще, все что-то выказывала. А он — за мной, не отстает и в училище и в шахте. Начальство упросил, чтоб меня, значит, к нему приставили. Он взрывником уже работал, а я еще практику проходила, вроде срока испытательного. Для нас, девушек, исключение такое делали, словно жалели. Так что всюду нас видели вместе. Директор училища как-то встретил меня, сказал: «Вот она, идиллия». А я не поняла тогда, съязвила: «Меня Машей зовут». Смеху было на все училище, так и звали «Идиллия». Оно, может быть, и верно было, уж больно все по-книжному шло, вроде сказки какой. Это у меня-то, детдомовской… Не верилось даже… А он успокаивал, слова, какие положено, говорил, а однажды подхватил и от самой лавы до шурфа на руках нес… Так и любились мы, не дети и не взрослые, просто счастливые. Верилось уж — так и будет на всю жизнь, навсегда…
Маша притихла, еще ниже склонила голову, как бы отрешаясь от того, что есть, а принимая только то, что было. А может, не хотела, чтоб я видел ее лицо?
— Да, все порушилось в один день, — проговорила она так, будто еще пыталась усомниться, и, уже не оставляя за собой ничего, кроме одной лишь правды, повторила: — Именно в тот день, вернее, в тот час, когда все это случилось… Он палил, а я отсчитывала взрывы… Оставалось не много, совсем не много… И вдруг — тишина… «Неужели просчиталась?» — подумала я, но его все не было… И взрыва не было. Ни его, ни взрыва — только тишина, и страшно мне сделалось, закричала, замахала лампочкой. Вижу — спускается, бросилась навстречу и замерла, увидев его лицо — потное, в пыли и такое бледное, испуганное… «Шнур не взорвался, завалило его». — «Помочь?» — предложила я. «Ты что, с ума сошла? — крикнул он. — Там все рушится, не подойдешь. Я пытался — не вышло». — «Что же делать?» — спросила я, и его взбесила моя наивность. «Сказать надо, вот что. Пусть приходят и расчищают». — «А ты?..» Он снова закричал: «При чем тут я? Я не имею права, да!» — «А они?» Тут я представила, какой будет взрыв, если ударить обушком по капсюлю… Он затряс меня: «Да очнись же ты и не мели ерунды… И не бойся… Ну, влепят выговор, ну, с работы снимут… Не пропадем же…» Я молча встала и взяла из ниши обушок. «Ты что, рехнулась?.. Не пущу!» Он попытался вырвать обушок, и я замахнулась на него. Он отшатнулся, и я успела проскочить в лаву, но он тут же догнал меня, выбил из рук обушок и ударил. Не толкнул, а ударил… Я упала, а он навалился, захрипел: «Я за тебя отвечать не собираюсь…» Он что-то еще говорил, но я не помню. По всему телу прошла такая резь, что я потеряла сознание… А потом все сделалось безразлично. Мертвый ребенок, больница — все как во сне, кошмарном сне… Он приходил, умолял, я молчала… Он уехал, а я, я осталась. На взрывника выучилась… Так и жила… жила… Он по свету поездил, вернулся, меня отыскал, прощения просит… Исправился, мол, не тот я теперь… Как мне быть, Вася?
Что я мог ей сказать? Все это время я задавал ей вопросы, и она всегда отвечала на них, и ответы ее я принимал как истину, и если спорил с ней, то только затем, чтоб еще раз убедиться в правоте ее слов.
Потрясенный рассказом, я сидел, не смея приподнять глаза, будто я тоже был виноват в том, что случилось тогда, в тот час.
— Простить? За что? Зачем? И можно ли прощать? Все ушло, а жить надо. Разве ушло? Раз говорю, значит, не ушло, нет. А потом? Что будет потом? Совсем я запуталась. Мучаешься вопросами, а стоит ли? И кто виноват, Вася?..
Я молчал. Я не знал, что сказать.
В тот вечер я так и ушел от Маши, ничего не сказав. Она проводила меня до двери и, нагнув голову, поцеловала точно так, как делала это моя мать.
— Приходи ко мне, Вася, приходи.
Я выскочил из подъезда и быстро пошел в темноту улицы, не замечая вокруг ни огней, ни звезд, ни людей, проходивших мимо. Мысли теснились в голове, кружили ее, и никогда мне еще не было так тяжело, как сейчас.
Очнулся я уже за поселком, в степи, наткнувшись на присыпанные снегом стога сена. Искрящимися холодными снежинками повисли в небе звезды, ночная одинокая степь безмолвно дышала леденящим морозцем, и было жутко стоять одному посреди нее, вздрагивать от случайного крика заблудшей птицы.
Я повернул назад и поспешил к мигающим огням поселка, нарастающему гуду шахтного вентилятора, уверенный в том, что и в этот поздний час я встречу шахтеров, идущих на работу.
Смирнов и Петька
