чем они могли говорить, что мог интересного поведать Смирнов? Всю жизнь он проработал на шахте, никуда не ездил, окончил всего четыре класса! Он был из тех, чья юность прервалась войной.
Как-то привел Смирнов Петьку ко мне в будку, попросил:
— Дай ему за рукоятку подержаться. — Видя мое удивление, тронул за плечо. — Не бойся, он смышленый.
Я неохотно передал управление лебедкой мальчику. Петька схватился обеими руками за рукоятку и застыл. Глаза сузились, стали пронзительно-острыми, морщинки на лбу углубились, и выглядел Петька старше своих десяти лет. Смирнов стоял рядом, не сводил взгляда с мальчика, глубоко втягивал в себя дым папиросы. Клеть выпорхнула из-под земли, рука сама невольно потянулась к рукоятке, но Петька уже притянул ее к груди и не сразу разжал побелевшие тонкие пальцы. Он выбежал из будки, закричал:
— Поднял! Поднял!
Смирнов, улыбаясь, прижал меня к себе:
— Спасибо, малыш.
И тут я понял, почему ластится к нему Петька. Душа у Смирнова простая, открытая. Но вскоре усомнился. Смирнов при всех разговаривал с мальчиком грубо, резко. Тут не только обидеться, зареветь от злости можно. Петька ушел склонив голову, а на другой день снова появился, все такой же суетливый, веселый.
Ему никогда не было скучно с нами. Когда мы работали, он сидел в стороне и смотрел, как мы таскаем тяжелые бревна, а когда наступал отдых, радовался больше, чем мы. Петька подбегал к Смирнову, и они уединялись. Мы замечали, как мальчик о чем-то спрашивает Смирнова и тот как бы нехотя отвечает, а если мальчику хотелось потрогать какой-нибудь механизм, Смирнов послушно вставал и шел за ним.
Меня удивляло еще и то, что Петька приходил сюда, на шурф, и только сюда. Я не слышал, чтоб Смирнов пригласил его к себе. Как-то я не выдержал и спросил его об этом. Он посмотрел на меня с удивлением, словно впервые догадался о такой простой возможности, но ничего не сказал, а когда этот же вопрос возник у Виктора Ивановича, пожал плечами.
— У него родители есть. Они любят его. Где уж мне приглашать? Хорошо, что сюда ходит.
Тут у меня родилась мысль: Смирнов просто поддерживает дружбу с Петькой для того, чтобы не обидеть мальчика, и дожидается, когда тот поймет и не станет больше ходить к нему.
Но мальчик ни о чем не догадывался, он прибегал, как всегда, улыбающийся, жизнерадостный.
В последнее время одно печалило Петьку. Он просил, чтобы его сводили вниз, под шурф, но Смирнов отговаривал, находил всякие причины.
— Да покажи ты, — не выдержал Виктор Иванович. — Как бригадир, разрешаю.
— Все в порядке будет. Никто не заметит, — говорил Федор.
— Нельзя ему, — стоял на своем Смирнов.
— Но почему? — спрашивали мы.
— Нельзя, — твердил Смирнов и отходил от нас.
А мальчик был упорен, и отказывать ему становилось все труднее. Мы уже начали подумывать над тем, что Петька когда-нибудь не придет, и тоже с нетерпением стали ждать его. Тогда мы работали молча, о мальчике старались забыть и не напоминать о нем Смирнову.
И вот — это было в пятницу — прибегает мальчик в застиранных брюках, помятом пиджачке, стянутом ученическим ремнем, в замасленной шапке. Серые глаза широко открыты, блестят. Нам сразу полегчало.
— Шахтер ты, брат, настоящий.
— Только бы аккумулятор поменьше, и все сошло бы.
— Не тяжел он тебе, Петя?
— Нет, ничего.
Один Смирнов молчит, мнет в пальцах окурок. С самого утра он такой хмурый. Виктор Иванович спросил:
— Ты, Паша, не прихворнул случаем?
— Нет, — смутился Смирнов и вдруг заговорил о мальчике, чего раньше не делал. После ухода Петьки он обычно замолкал, и если мы говорили о парнишке, о том, какой он подвижной, интересный и любознательный, Смирнов только улыбался, прислушиваясь к нам, и лишь иногда отвечал коротко и глухо, повторяя наши слова: «Да, он хороший».
Смирнов начал не сразу. Сначала посмотрел в степь, потом повернулся к нам, снял каску, достал оттуда папиросу, закурил, шумно выдохнул дым изо рта, заговорил сиплым голосом:
— Вечор к Петьке на дом ходил. Приоделся для этого дела получше, думал, с родителями потолкую — отпустят парнишку под шурф. Ведь пристает он, смотрит так, что жалость берет. Я ведь не каменный.
— Ну, и как, поговорил? — нетерпеливо спросил Федор.
— Поговорил. Не застал я их, в город уехали, в гости, а парнишка один, не захотел ехать, меня ждал, а сказать не сказал, — побоялся, видать. Мне обрадовался, чаем угостил. Посидели мы с ним, а напоследок в слезы. «Хочу завтра», — и все. Я ему: «Родителев, Петя, не предупредили, нехорошо будто». — «Не узнают», — отвечает. А как не узнают? Узнают. Нехорошо получается без согласия старших.
— А мы не старшие? — весело крикнул Федор и ударил по колену Смирнова, повторив уже с задором: — Дети по-твоему, да? А он молодец, Петька! Настоял на своем. Мы шахтера из него сделаем.
Но Смирнов так и не повеселел.
— Да ты, Паша, не волнуйся. Ни одна газомерщица не заметит, — успокаивает Федор. — Я ребят уже предупредил. Если что, задержат.
Шурф неглубокий — сорок пять метров, семьдесят три ступеньки. Нам их преодолеть ничего не стоит, а каково Петьке! Первым спускается Смирнов, за ним — мальчик, придерживаемый Виктором Ивановичем.
— Ну, счастливо. — И машет им рукой. Потом подсаживается к нам, помедлив, говорит: — Вот думаю я так: к настоящему труду он хочет его привадить. Постепенно, а не наскоком. Ведь не баловство у нас тут. Взрослые бегут, а тут — мальчишка. Поди, этого и боялся Смирнов, а не родителей. Они-то поймут, спасибо скажут…
Мы слушаем Виктора Ивановича и думаем: может быть, и так, может быть, здесь не только тяготение одинокого человека к ребенку, а, как выразился бригадир, надо привадить к труду.
А Виктор Иванович продолжает:
— И верит ему Петька, на грубость не обижается, словно чует сердцем, что жизнь-то у Смирнова прошла в колдобинах. Ребенок — он всегда чуткий. Помнишь, Федор, мальчик плакал, в футбол не взяли играть? Прошли мы и только посмотрели, а Смирнов остановился, взял с собой, уговаривал: «У нас лучше, у нас тебе понравится». И правда, понравилось Петьке, ходит…
Через полчаса Смирнов и Петька возвращаются. Мальчик закрывает лицо от света пыльными ладонями, оно в угольной пыли, с темными полосками от пота. Лишь глаза блестят сильнее, чем прежде. Он просит у нас зеркальце, но зеркальца нет. Мальчик вздыхает и долго не соглашается вымыть лицо и руки.
Прошло часа полтора, как счастливый Петька убежал домой. Уже кончаем загружать последнюю клеть, когда Федор останавливает нас:
— Ребята, смотри, какое чудо плывет!
Смотрим в степь и видим быстро приближающуюся женщину. Низенькая, в короткой юбчонке, она издали кажется нам девушкой. Вот она появляется возле будки, и мы признаем в ней Петькину мать.
— Кто у вас старший? — спрашивает она, вытирая уголком платка пот с подбородка.
— Что случилось? — подается к ней побледневший Смирнов.
— Ты мальчишку водил в шахту?
— Я.
Женщина выпрямляется, молча оглядывает Смирнова и вдруг обиженно начинает кричать не вяжущимся с ее маленькой фигурой резким голосом:
— Седой наполовину, а ума не нажил! Зачем страсти божии мальчишке показываешь! Разумеешь ты или нет? Ишь чего выдумал — к шахте Петьку приучать! Не будет этого! Не будет этого, никогда не будет! От школы отобьется, начнет здесь пропадать. Как ты, спину потом горбатить под этим лесом пойдет!
