— Где же вы пропадали? Я вас уже обыскался. Аж упарился весь.
— Задержали кого-нибудь? — не выдержал я.
— Ага, целую банду. — И засмеялся. — У Ерыкалина в квартире держим. Кусаются, черти.
— Где же повязка? — спросил Василий.
— Я же говорю — кусаются, всю повязку изгрызли, в клочья. Да пойдемте же скорее!
Предчувствуя какой-то подвох, мы поспешили за Червоткиным и вскоре уже входили во двор дома, в котором жил Михаил Ерыкалин. В палисаднике за широким столом сидели остальные; увидев нас, замахали руками: скорее, мол, чего вы!
И вот появилась бутылка водки, за ней вторая, быстро и ловко расставляла закуску жена Ерыкалина, и мы, заблудшие, как выразился кто-то, уже сидели вместе со всеми, плотно прижимаясь друг к другу, вокруг стола. Вспомнились слова Ивана Глухова, самого Василия, и мне хотелось что-то сказать, но, взглянув на Василия, на ребят, оживленных и разговорчивых, промолчал, да и сидевший рядом со мной Червоткин приостановил меня:
— Сиди, иш-шо наговориш-ша…
Вскоре стало шумно, жарко, табачный дым застилал глаза, но из-за стола никто не выходил, говорили о шахте, о себе, о комбайне, и вдруг я подумал, что все идет правильно, так, как надо, это и есть та самая обыкновенная рабочая жизнь. И уже видел, как подвыпивший Николай Червоткин обнимал Василия, кричал:
— Тамбовский мужик — крепкий!
А Ерыкалин, когда уже расходились, подавая Василию руку, сказал:
— Ты, Вася, не печалься. Дело с патрулем исправим. Но ведь сегодня у нас разговор был душевный, поближе мы стакнулись. А это — главное. Правильно я говорю?
— Правильно, Миша, — сказал Василий. — Очень даже оно правильно.
На другой день почти вся шахта знала о случившемся. Иван Глухов кричал:
— Я так и знал! По твоему настроению, Василий, это было видно.
— Да пойми ты, Ваня, — ласково успокаивал его Василий, — я ведь после такой встречи радостный хожу.
— Спасибочки, удружил! Он еще и довольный. Ну и ну! Ты что же, на партийном бюро это скажешь?
— И скажу. Именно это и скажу. Мне таиться нечего.
— Ох и путаник ты мой! — смилостивился Глухов. — Ничего, как-нибудь разберемся. Думаю, как- нибудь уладим это дело, а пока мне от парторга попадет на орехи.
— Так вместе пойдем.
— Ничего, я уж сам. Подумай лучше о субботнике. Да смотри, в шахте пьянку не устройте. А то ведь и такое станется.
— Такого больше не будет. Слово даю. Верно, Коля?
А вечером, когда я пришел к нему, он сказал:
— Только что был у меня Мельников, извинялся. И знаешь, о чем он меня попросил? Попросил, чтоб я его в обиду не дал. «Зашпыняли, говорит, ребята меня до основания. Проходу не дают». Теперь мне ничего не страшно.
— И не волнуешься?
— Волнуюсь, еще как, но уже не страшно. Уверенность есть, что все в порядке будет. Пойдет комбайн. Подожди, мы еще и до рекорда доберемся.
Через неделю Василия Бородина приняли в партию, и в тот же день, хоть и не верилось в это, бригада наша проехала половину лавы, что по тому времени было уже настоящей победой.
— Эй, чего там! — закричал Валыш и помчался вниз, на погрузочный пункт, узнать, почему притихли конвейеры. Не успел добежать — навстречу ему попался машинист шахтных машин, паренек лет девятнадцати, бледный, растерянный, тот самый, которого утром в кабинете защищал от нападок горного мастера Виктор Любимов.
— Цепь порвалась, та самая, в конвейерном. Я предупреждал…
— Ишь ты, вывернулся!
Но крика не было и ворчанья тоже: вероятно, брал вину на себя: «Знал, а понадеялся на кого-то», — и сразу же полез вверх.
— Выручай, бригадир, цепь оборвалась. — И снова подался вниз.
За ним молча побежал Василий, и так же молча, не сговариваясь, потянулись и остальные. И уже через минуту вся бригада растянулась на конвейере, стягивала цепь, срывала верхние рештаки, укладывала их вновь, и так до тех пор это шло, пока не уперлись в головку.
— Все, можно качать!
Я взглянул на часы — прошло десять минут. И знал, уверен был, что на следующий день никто и не вспомнит о том, что это была авария. Просто задержка — и все. «Молодцы, ребята», — подумал я радостно.
«Молодцы, ребята», — подумал я радостно и в то давнее утро, когда на восемьдесят девятой лаве только что стали налаживаться дела, но, как бывает всегда, неожиданно, вдруг, выступили валуны, и опять начались завалы, кумпола, сдавленные стойки, — одним словом, «поигрывала» лава не на шутку.
Как ее успокоить, если комбайн не идет: то бар зажмет, то затупятся клеваки или, хуже того, ломаются, как спички… Невеселые, в общем, дела начались. Спускаться даже не хочется, настроения нет и желания тоже, и улучшений не предвидится. Подтачивались добрые чувства, приутихли шутки Червоткина. «До каких пор?» — думал каждый.
Василий понимал: главное — выдержать, сохранить бригаду такой, какой она уже стала, — коллективом сильным и дружным. А как сделать это, не знал. Восполнял слова делами своими, все чаще слышала Михайловна: «Разбуди меня рано». Даже отругал однажды, когда решила она дать ему отдохнуть лишних полчаса. «Пусть поспит чуток, — подумала она, глядя на распластавшегося вниз лицом мужа. — Как лег, так и спит, не ворохнется».
И вот они, первые разговоры:
— Это Василий Иванович виноват. Расхвалил нас, до небес поднял. Цикловать можем! До рекорда добираемся. И что же? Хрен без масла, одна кутерьма.
«Надо, надо выйти из прорыва, — думал Василий. — Медлить дальше некуда, не дай бог, осядет лава — и тогда начинай все сначала, бригадир».
А тут еще смены стали менять, бывали дни, когда по целым часам сиживала бригада в прокуренной насквозь раскомандировке.
В тот день бригада вышла на работу к двум часам дня, а спустилась в шахту только в девятом часу. Получалось так, что непроспавшиеся ребята снова выходили в ночь.
«Хоть бы все было хорошо, хоть бы…» — умолял кого-то Василий, и по лицу его я видел, что уже ни о чем другом в эти минуты он не думал.
Но удачи не было, она ушла от них, исчезла. Опять комбайн без конца цеплялся за огнивы. Приходилось ему самому, — не был уверен, что кто-нибудь вдруг да пойдет молча, не обронив недовольное слово, — самому вырубать их. А затем «зажало» бар на низком, сдавленном месте, и снова простояли час. А время шло, хоть медленно, но шло, и снова вышло так, что не смогли за всю смену проехать и двадцати метров.
Уставшие, поднялись на-гора, наскоро помывшись, собрались в раскомандировке. За окном — ночь, в вестибюле погашены огни, горит свет только в коридоре да у них на участке.
Поднял трубку Василий, позвонил начальнику участка. Василий Иванович будто ждал, тут же подал голос, выслушал и тихо, но каждый слышал, сказал:
— Выходите с утра.
— Как это с утра? — Кто-то взглянул на часы: — Через пять часов?
— А когда же отдыхать? Вчера не спали, сегодня опять.
— Найдут людей, незаменимых нет.
