жизни и что поддерживало его.
Он освободил свою руку.
— Я знаю, что вам тяжело, мисс Селия, но вы еще молоды, а я нет. В марте мне будет уже сорок четыре года. Я любил мистера Лоринга; никто никогда не заботился обо мне, я был таким дураком, когда он меня взял к себе. Я мог перепутать все его вещи и поручения, и вообще наделать много глупостей — он никогда не сердился, а только глядел на меня, приподняв брови, и голосом, в котором дрожал смех, говорил: «А, ну-ка, проделай это под музыку, Рикки», — и заводил граммофон. Я его любил так, как никого больше не сумею любить, и я жизнь отдам, чтобы узнать, как он умер. Застрелился? Мог ли он это сделать? Может быть. Но этого никто не видел, и поэтому нет точных доказательств, что он действительно покончил с собой. А между тем по следам видно, что в этой комнате было двое, а в могиле только один из них! — Он на мгновение остановился, потом с настойчивостью, испугавшей Селию, продолжал: — Я совершу преступление, если понадобится, но я добьюсь своего!
Некоторое время спустя он ушел. Селия осталась одна. Она была до глубины души потрясена разговором с Рикки и чувствовала сильную усталость. Ей казалось, что сама атмосфера дома наполнена страшными призраками будущих несчастий.
Поддавшись впечатлению, она вышла на улицу и смешалась с толпой на Пикадилли.
Увидев автобус, отправляющийся в Ричмонд, она внезапно решила поехать туда и взобралась на империал, — все же это было лучше, чем оставаться одной в пустом, мрачном доме в такой прекрасный летний вечер.
Она не знала, что одиночество иногда еще больше чувствуется в толпе, чем наедине с самим собой.
В автобусе все места были заняты весело смеющимися и болтающими парочками. Одни возвращались домой, другие ехали за город погулять и развлечься, только Селии не с кем и некуда было ехать.
В Ричмонде она остановилась на мосту. На реке, по-видимому, происходили гонки, она вся была запружена маленькими, красиво разукрашенными лодочками.
На одном берегу играл духовой оркестр; откуда-то неслись звуки граммофона… Селия вспомнила, как Рикки говорил о любви Лорри к граммофону…
Вся прошлая жизнь казалась такой далекой, точно она никогда не существовала, как и те вечера, когда Лорри, возвратясь рано со скачек или из клуба, насвистывая, звал ее: «Алло, детка! Где ты? Можно к тебе?»
Он часто приносил ей целые охапки цветов. После игры в гольф в Стоке он всегда возвращался с изумительными цветами и фруктами и, усевшись на диване и закурив, говорил несколько лениво: «Заведи-ка граммофон, детка». Почти каждый день он покупал новые пластинки. Если попадался какой- нибудь особенно хороший фокстрот, он подымался, обнимая Селию, и они долго танцевали.
Теперь ей не с кем было танцевать и некому было о ней заботиться.
В глубине души Селия всегда чувствовала, что Стефания не только не окажет ей помощи в случае нужды, а, наоборот, даже отвернется от нее; и теперь для нее было странным облегчением то, что она узнала правду.
«Для меня будет большой утратой отсутствие Дона и Бенни, — подумала она. — Было так приятно говорить с Бенни, он так хорошо умел слушать. А Дон… о, Дон был просто обворожителен!»
«Как везет некоторым женщинам!» — продолжала размышлять Селия. — «Стефании, например; даже если Бенни — калека, он все же известная защита, и кроме того, он ее очень любит. У нее есть свой настоящий дом. Ах, бедность не имеет никакого значения, если у человека есть все это»…
Как отрадно сознавать, что тебя любят, что у тебя есть любимый, с кем можешь поделиться всем. Что у тебя есть кто-нибудь, кто считает тебя удивительной при всяких обстоятельствах, кто страдает, когда у тебя болит голова, кому нравится, когда ты изящно и красиво одета!
У Селии часто сжималось сердце, когда она наблюдала за Стефанией и Бенни. Стефания могла сердиться на Бенни, Бенни мог проклинать и ругать жизнь, но когда он окликал Стефанию, и она подходила к нему, в ее глазах всегда светилась любовь; и тогда Бенни начинал ценить жизнь и верить, что ему станет лучше. Стефания была его божеством, всей радостью, всем счастьем жизни.
Но все это могла дать только любовь! Чтобы любимый был всегда с тобой, чтобы в любой момент он мог подойти к тебе и, нежно обняв, ласково сказать, как часто говорил Бенни: «Устала, дорогая? Отдохни, деточка, а я сейчас приготовлю тебе чай».
И странно, при мысли о неуклюжем ковылянии и неловких попытках милого Бенни приготовить чай для Стефании, ее память прорезало воспоминание о Хайсе, о той ночи, когда они вместе поджаривали хлеб, стоя на коленях у камина в гостиной.
Совсем стемнело. Отражение фонарей задрожало в воде, словно огромные звезды или причудливые цветы. Селия погрузилась в воспоминания, забыв о своем одиночестве, о том, где она находится, и совершенно потеряв счет времени.
Во все эти ужасные дни воспоминаниям не было места в ее душе. Они пугали ее, и она избегала думать об этой встрече. Сейчас, вдали от Брутон-стрит, от бедного Рикки, с немым упреком в глазах проклинающего жизнь за то, что она прекратилась со смертью его кумира, сейчас, когда Лоринга уже не было, когда, наконец, у нее было немного времени для самой себя, — Селия вспоминала каждую минуту, проведенную с Хайсом.
Она забыла о его жестокости. Она помнила только счастливые, сладостные мгновения. Сейчас, здесь, в ночной тишине он ей казался таким близким, таким живым! Она ясно представила себе его склоненную голову, его блестящие глаза, чувствовала, о, Боже! как она чувствовала его поцелуи. Даже в мечтах это было самое необыкновенное ощущение из всего того, что она когда-либо испытывала. Конец этого божественного вечера был страшен контрастами: несчастье следовало за несчастьем, удар за ударом. Все случившееся потом так взволновало Селию, что она никак не могла восстановить в памяти, как она рассталась с Хайсом. Просто после того, как появился инспектор Твайн, она перестала быть мыслящим существом, и ее охватило такое отчаяние, что она уже ничего не могла сообразить.
Теперь, после нервного напряжения этих дней, к ней снова вернулась способность мыслить и чувствовать. Оживленная толпа, звуки музыки, огни, легкий ветерок, поднимающийся с реки, и, наконец, стремление всего живого к любви и к счастью взволновали Селию.
«Конечно, если мужчина целует вас, то это ведь еще не любовь, — робко возразила она своим мыслям, — но… он так горячо целовал меня — так целовал!..»
Она не могла продолжать дальше даже мечтать. Воспоминания вызвали в ней целую бурю переживаний, она вся затрепетала, и сердце ее забилось, как раненая птичка.
О да! Он целовал ее и до боли крепко сжимал в своих объятиях, но эта боль была ей приятна.
«Но ведь это любовь, — твердила она, задыхаясь, — чувствовать так, знать, что ради этих поцелуев ты готова на все: на страдания, на пытку. Нет, жизнь не так ужасна и пуста, когда есть такие воспоминания! Потому, что мы встретимся еще — мы непременно встретимся — не теперь, а когда все будет налажено, решено. Но тогда»…
Она готова была петь от радости. На пути домой, в автобусе, эта внутренняя радость прорвалась наружу, и она начала тихонько напевать. Но вскоре ей стало стыдно такого ребячества, и она замолчала.
Теперь, когда ее мечты так чудесно вернули ей Дикки, такого удивительно живого и близкого, что-то все время пело в глубине ее сердца. Ничто не могло заглушить этого пения, хотя она и осознавала, что ничему, кроме печали, не должно быть места в ее душе.
Даже дома печальный вид Рикки не мог омрачить ее тайной радости. Рикки принес ей ужин: яйца и кофе.
— Я должен ухаживать за вами, — сказал он, — мистер Лорри всегда говорил мне: «Ты должен смотреть за маленькой мисс Селией».
Он был так невероятно одинок, что Селия, пока ужинала, задержала его у себя. Он молча принялся наводить порядок в комнате, бесшумно двигаясь из угла в угол.
После ужина Рикки убрал поднос, и Селия легла спать. И снова в темноте ночи, озаренной лишь звездами, она ощутила всем своим существом совершенно такой же сладостный трепет, как тогда, когда Дикки целовал ее. Не в силах бороться с охватившим ее волнением, вся дрожа, она зарылась лицом в
