— Беги, беги же скорее, пока не явилась дона Смерть.
— Да кто же ты? — только и успел вымолвить Жоан.
Но конь совершил грандиозный прыжок, пробил крышу и взвился в поднебесье, и Жоан Смельчак так и не услышал ответа. До его слуха донеслось какое–то неясное слово, то ли «любовь», то ли «боль», толком он не разобрал.
А между тем конь уже спустился с Хрустального холма и галопом помчался по бескрайнему полю, засеянному пшеницей. Жнецы, объятые ужасом, голосили:
— Вот она — Смерть на черном коне! Вот она Смерть! Чей настал черед, кого она унесет с собой? И Жоан Смельчак косой Белого чудовища сжал всю пшеницу. Таков был его ответ этим людям.
КРЫЛАТЫЙ ГРАММОФОН
Радостный гул пронесся по равнине. Из множества глоток вырвался крик:
— Смерть нам помогла! Смерть нам помогла!
Однако конь разъярился, сбросил Жоана и дважды ударил оземь копытом. С грохотом разверзлась земля, вспыхнуло черное пламя, и скакун исчез в преисподней. Несколько жнецов тут же кинулись на помощь потерявшему сознание Жоану. Они перенесли его на постоялый двор, вылили ему на голову ведро воды, раздели и уложили в постель.
Когда Жоан Смельчак пришел в себя, он вскрикнул от удивления: у суетившихся вокруг него крестьян не было пальцев — их заменяли металлические лезвия.
—Что у вас вместо пальцев? — спросил он, превозмогая головокружение и боль от ушибов.
Хозяйка постоялого двора, кривая на левый глаз старушка, примялась объяснять ему причину этого необычного явления. При этом она чистила грушу остро отточенным указательным пальцем (на лезвиях остальных пальцев–ножей виднелись следы ржавчины).
Вот что узнал Жоан.
Давным–давно, в незапамятные времена, эта равнина, — а она тянется до гряды Ветра Забияки, — принадлежала Обжоре–Семиглоту. Был он ужасно жесток, и под страхом плети люди трудились по шестнадцать часов в сутки, чтобы набить его ненасытное брюхо. А вместо платы давал он им по краюхе хлеба, так что бедняги едва держались на ногах, и жили они в диком и дотоле неслыханном рабстве. Вдобавок, Святые Сыщики каждую ночь отбирали по сто человек, вскрывали им жилы и кровью своих жертв удобряли поля; ненасытной утробе Семиглота требовалось много хлеба, масла и вина.
Гнет и беззакония переполнили чашу терпения, и неизбежный бунт наконец разразился. ОбжораСемиглот был изгнан. Крестьяне захватили всю равнину и стали ее возделывать для себя. Но не было мира и изобилия, мечта людей не осуществилась. Новые несчастья обрушились на их головы. На этот раз беда шла от потомков Обжоры–Семиглота: они ни за что не желали поступиться своими наследственными правами на тиранию. Эти исчадия Семиглота больше века отвоевывали утраченную империю (и пытаются это делать сейчас), а поэтому и крестьянам приходилось все время жить в готовности к бою. И так уж вышло, что пока люди боролись с этими выродками, непонятно почему у них стали рождаться дети — один сегодня, другой завтра — с пальцами–лезвиями. А такие пальцы нужны были, чтобы отбиваться от врага, ибо хоть и оскудел он и осталось у него всего три глотки вместо семи, но он ничем не гнушался и пускался на всевозможные хитрости, чтобы покорить своих бывших рабов.
Знаешь, до чего додумались теперь эти сыроядцы? — заключила хозяйка. — Они принимают обличия призраков, втираются в наши души и убивают нас изнутри. Ох, до чего ж нам трудно защищаться от этих разбойников!
И, заботливо укутав Жоана одеялом (он улыбнулся, заметив, что подслеповатая старушка с черной повязкой на глазу насадила на пальцы картофелины, чтобы его не поранить), хозяйка попрощалась с ним и вышла из комнаты. Усталость взяла свое, и хотя сердце Жоана разрывалось от тоски по матери и очень хотел он вернуться к слезоглотовцам, все же беглец из дворца Смерти задремал мирно и спокойно.
Но до чего же был испуган Жоан, не знающий страха, когда, пробудившись, увидел у своего изголовья диковинное создание, которое, видимо, проникло в комнату ночью через открытое окно. А создание это было (трудно вообразить нечто подобное) Крылатым граммофоном. Одним из тех старинных граммофонов, которые представляли собой квадратный деревянный ящик, отделанный кожей, с ручкой на боку.
Но у этого ящика была пара крыльев, точно таких, как у попугая, и пустопорожняя птичья голова, говорившая человеческим голосом.
— Какого дьявола это чудище сюда пожаловало? — спросил Жоан Смельчак, поспешно одеваясь. Вдруг крышка ящика приоткрылась, диск завертелся, иголка заскользила по пластинке, и Граммофон заговорил:
— Если хочешь вернуться в деревеньку Поплачь, А Затем Проглоти Свои Слезы, то садись на меня, и поехали! Однако Жоан Смельчак, уплетавший ломоть хлеба с медом, который хозяйка заботливо оставила ему на ночном столике, отверг столь неудобный способ передвижения:
— Подумать только! Прислать за мной граммофон! Да еще с крыльями! Черт знает что такое! Разве у главного волшебника — или кто там у вас этим хозяйством ведает — не нашлось для меня на худой конец хоть самолета? Граммофон сменил пластинку и прогнусавил:
— Чем ты недоволен? Я одно из волшебных изделий новейшего образца. Есть еще ТелефонЗаика, Намордник для Ртов–невидимок, Пишущая машинка для Малограмотных привидений, Корсет для Тучных призраков, Чудо–утюг, ну и прочие разные разности. Жоан Смельчак пожал плечами:
— А мне–то какое дело до всего этого! Жаль только бедных старушек. Каково теперь им придется, коли их попросят рассказать сказку «О жаровне с петушиным гребнем»? — И, решившись еще на одно приключение, сказал: — Ладно уж… Останови пластинку и захлопни крышку, я сяду.
Однако Граммофон почему–то заколебался:
— Видишь ли, Жоан Смельчак, хотел бы я кое о чем тебя попросить…
— Говори, я слушаю.
— Если, разумеется тебя это не очень затруднит, давай по пути в Поплачь, А Затем Проглоти Свои Слезы навестим мои родные места.
— Твои родные места? А разве у тебя есть родина? — удивился Жоан Смельчак, сознавая, что приличия ради ему следует удивиться.
— Да, есть. У меня там отец с матерью и два брата, грудные Граммофончики, — любезно пояснил Граммофон.
— В жизни не слыхал про такие места, — признался Жоан и тут же прикусил язык, устыдясь своего невежества. Но спустя мгновение глаза у него загорелись, и он спросил:
— А что это за город? Есть ли в нем мужчины, женщины, рестораны, гостиницы, парикмахерские?..
— Ну, а как же… Все есть. Только у людей там вместо головы пластинка, а вместо тела — ящикрезонатор, и держится он на двух попугаевых лапках — попугай в нашей стране птица священная. А женщины у нас носят юбки, и на заводных ручках у них шелковые бантики.
— И они говорят?
— Конечно! Трещат, как граммофоны. Вздумается им поболтать, покрутят ручку, вставят в мембрану иглу — и пошла–поехала…
— И самим, верно, забавно, — смеясь сказал Жоан Смельчак.
— Полетим со мной, увидишь, — подзадорил его Граммофон. Подпрыгивая от радости, Граммофон захлопнул рот (простите, крышку).
А затем, почуяв на себе всадника, кокетливо расправил крылья, просунулся в окно и элегантно взлетел в небеса.
Вскоре путники приземлились в удивительном месте с механическим пейзажем и музыкальной атмосферой. На деревьях, вернее, на железных шестах, которые почему–то здесь называли деревьями, вместо листьев были крохотные пластинки. На них записан был шорох листвы, волнуемой ветром. Распевали на ветках на манер соловьев и дроздов всяческие пластинки. Под сенью этого странного леса везде цвели цветы, и особенно бросались в глаза колокольчики или, вернее, малютки Граммофончики, различных размеров, форм и окраски. Повсюду свистели блоки, приводные ремни, пейзаж оживляли восковые валики, заводные ручки и блестящие металлические диски…
