полосы, я коснулся щекой мешка и почти мгновенно уснул. Это нормально — дело даже не в прошлой ночи с ее экскурсией по ночному Брянску, а в накопившемся хроническом фронтовом недосыпе — припоминаю, что в послесамборском отпуске я в первый день проспал двадцать часов, во второй — восемнадцать и лишь к концу недели перестал следовать режиму, более подобающему персонажу мистера Стокера.
Разбудили же меня пронзительные звуки, раздавшиеся непосредственно под моим ложем. Кое-как протерев глаза и свесившись вниз, я обнаружил, что их издает вовсе не пойманный с поличным в охапке гнилого сена политрук и даже не «заблудившийся» поросенок, а всего лишь одолженная лейтенантом Волконским у одного из смоленских офицеров шестиструнная гитара — звуки означали процесс настройки.
Я уже упоминал, что Николай — человек, в общем-то, не лишенный музыкального слуха. Так вот, к этой характеристике совершенно необходимо добавить, что залпы морских башенных орудий развитию оного отнюдь не благоприятствуют.
Впрочем, недостаток мастерства Волконский с успехом восполнял эмоциональностью исполнения. Некоторые упорно понимают под этим термином громкость звучания, наивно полагая, что чем успешнее им удастся подражание воплям мартовских котов, тем полнее ощутят слушатели обуревающие исполнителя чувства. А бывший моряк был вовсе не из таких — наоборот, его хрипловатый баритон в эти минуты звучал тише его же обычного «разговорного» уровня, и всё равно брал, что называется, за душу… хоть и недолюбливаю я эту метафору, но в данном случае по-другому не скажешь.
Свой импровизированный концерт лейтенант начал с «песенки ротмистра». За ней последовали «баллада о бое за болото», лирическое отступление в виде довоенного романса о садах жасмина… к этому моменту тесный кружок вокруг нашего барда значительно пополнился за счет смоленцев, и Николай, хитро прищурившись, выдал им «Sing me song Kilimanjaro» и следом, почти без передышки, «Bye, Killer, bye». Английским наш мореман владел превосходно…
А потом последовал «Марш Дурацкой Десантной Роты», песня, относительно авторства которой, несмотря на все Колины заверения, лично у меня не было ни малейших сомнений. Слишком уж идеально она подходила Волконскому… да и некоторые стилистические особенности…
К сожалению, комвзода-2 тут же поспешил, по крайней мере лично для меня, испортить произведенное впечатление, избрав следующим номером программы «Поручика». «Четве-ертые сутки стучат автоматы…»
Я уже однажды просил лейтенанта не петь эту песню в моем присутствии. Конечно, четыре месяца — это долгий срок, особенно на войне.
Сейчас же я честно попытался сдержаться, но на строке о распаханных танками парках и скверах сломался и, наклонившись, тихо попросил Николая прекратить исполнение сего шлягера, пока я не послал его по тому же адресу, куда отправляется на последних строках сам поручик. В конце концов, есть огромное количество иных песен…
Плач гитары моментально оборвался — Волконский вспомнил, почему я просил его об этой услуге в прошлый раз.
К сожалению,
Тот проклятый день…
Сколько уже раз я мысленно возвращался туда, в радостно-солнечный май! Если б я не сорвался на звонок Юлии! Но в тот-то момент казалось, что Николай с Алешкой находятся на безопасной — насколько вообще можно счесть что-либо безопасным в условиях начавшегося мятежа! — загородной даче, а вот одинокая молодая женщина, из телефонной трубки которой ясно слышны выстрелы и звон разбиваемого пулями стекла…
И я сорвался и помчался к ней, ведь, пусть даже все «розы и алые сердца» в наших отношениях давно уж подернулись пеплом погасшего огня, я чувствовал себя обязанным вытащить ее.
А поздним вечером следующего дня, когда я вернулся на дачу… когда Николай, поминутно всхлипывая, начал рассказывать. Про Алешкиных друзей по училищу, подъехавших к дому на армейском грузовике, про то, как счастливо он улыбался, прижимая к груди… ну, этот… с раструбом и такими смешными тонкими ножками… ручной пулемет? да, наверное… и он сказал, что должен идти с ними, понимаешь, Сережа, должен, и он
Я сидел перед ним — и с каждым произносимым словом мне все нестерпимей хотелось ударить этого нескладного человека в заляпанном краской зеленом свитере и нелепом берете. Своего родного брата. Пусть Лешка был
Нет… не ударил. Просто повернулся и вышел в опускающуюся ночь.
В Москве продолжались бои… соц-нацики удерживали Кремль и часть центра, еще огрызались рабочие дружины в Химках — и где-то там, среди огня и смерти, в самой гуще войны дралась сводная рота пехотного имени генерала Юденича училища, полторы сотни мальчишек, еще не знающие толком,
Я почти нашел их, почти догнал, но как раз в те часы по Петроградскому шоссе влетела бригада 14-й танковой дивизии, рвавшаяся на подмогу осажденным в Кремле. В клочья разметала две баррикады вместе с защитниками — и угодила в засаду около «Орла». Засаду поспешную, импровизированную, но от этого не менее страшную. Сотня горящих танков и броневиков на несколько километров забила проспект чадными кострами. Те, кто уцелел, пытались вырваться из ада, их расстреливали в упор, из окон, закидывали бутылками с бензином и гранатами… и пройти я не смог.
Лишь к утру, когда бой затих… но было уже поздно!
Глупо… как глупо… в самый первый момент, как сказали, больше всего испугался, что тело окажется… видно, сказалось, что вдоволь нагляделся перед тем на обугленные тела танкистов и мотострелков посреди выгоревших солярных луж… а оказалось — аккуратная строчка, пулеметная навылет, с близкого расстояния… наверняка нарвался по дурости, юнец, пацан… мальчишка… и даже боли не успел почувствовать.
Он погиб на Пушкинской, упал на ступени в сотне шагов от памятника… деревья вокруг были сплошь посечены пулями и осколками, да и самого Сергеича изрядно попятнали.
На вокзале нас со смоленцами встречал молоденький прапорщик, старавшийся держать себя подчеркнуто строго и деловито и оттого выглядевший еще комичнее. Особенно же это проявилось, когда рядом с ним случайно оказался Дейнека. Прапорщики, похоже, были одногодками, но на фоне грязной полевой куртки Андрея москвич в своей новенькой английского сукна шинели казался лет на пять младше. Впрочем, так оно, наверное, и было, — за плечами у нашего прапорщика полгода войны, а она — очень суровая школа. Пешие марши по осенней грязи сквозь бесконечный дождь, обстрелы, штыковые атаки… и, глядя на хмурящегося и смешно закусывающего губу москвича, я от всей души пожелал, чтобы хоть этому мальчику не довелось взрослеть так. Вряд ли, конечно, пожелание имеет хоть малейший шанс сбыться, но все-таки… все-таки…
Боже, когда же
К нашему вящему удовольствию, командование решило не пугать добропорядочных московских обывателей видом окопных дикарей — и выделило для нашего дальнейшего перемещения целых пять грузовиков. Неслыханная щедрость… правда, в процессе загрузки выяснилось, что под выгоревшим тентом полуторатонного «Форда-Владимирского» чуть ли не половину кузова занимает какой-то загадочный цилиндрический агрегат вкупе со штабелем дров — так что вольготно разместиться все же не получится.
Назначение агрегатов выяснилось сразу же, как только машины тронулись, — это оказались отнюдь не «портативные бетономешалки», как предположил Волконский, а газогенератор, сиречь банальный дровяной двигатель. Проект его, как я припомнил, был создан еще в начале войны, но тогда решили, что связанные с переделкой в «дровоносцы» издержки будут неоправданно велики.
Заодно я, правда, вспомнил и вчерашние брянские лимузины, гордо проносившиеся мимо нас без всяких видимых признаков подобного технического кошмара. Конечно, багажник, скажем, у «Роллс-ройса» весьма вместительный, и можно предположить, что его владельцы просто не пожелали портить эстетический облик машины — но мой цинизм подсказывал куда более простой ответ.
Однако, надо отдать должное, и на дровах «Фордик-Володя» ухитрялся перемещать свое грохочущее
