Его молчание пугало меня своим каменным и мрачным спокойствием. Марк выглядел угрюмым, чего, конечно, следовало ожидать. Но в его глазах было столько мрачной печали, что это, скорее, походило на злость. Никогда за все три года я не видела Марка таким. Я хотела обвить его руками и согреть, прижаться к нему, забрать всю его боль. Когда он смотрел на меня, я видела, какая невыносимая боль стоит в его глазах, в этих когда-то чистых и задорных голубых глазах, в которых отражалась моя душа, мое счастье. Теперь глаза Марка стали темно-серыми озерами горечи и печали.
— Я пошел спать, — говорил он, вставая из-за стола, и сразу уходил, даже не посмотрев на меня.
Когда я приходила в спальню, Марк лежал в темноте, уставившись в потолок. Его тело лежало поверх простыней, словно холодный и застывший труп. Счастливый молодой мужчина, который шел рядом со мной по берегу и радовался, когда я сказала, что беременна, а потом просил моей руки, перекрикивая шум прибоя, теперь был погребен под толстым слоем горя, через который я никак не могла пробиться к нему.
Вскоре я стала ненавидеть свое большое раздутое тело, наполненное эндорфинами, гормонами счастья. Я хотела отдать их Марку и сказать: «Вот, возьми, это поможет тебе заснуть. Это облегчит твою боль!»
Я хотела снять его боль поцелуями.
Но я просто ложилась рядом, подкатывала свой огромный живот к нему, клала руку Марку на грудь и ладонью искала его сердце. Я хотела ощутить тот ритм, который когда-то отбивали синхронно наши сердца, но Марк отстранялся, убирая мою руку локтем, и ложился на бок, поворачиваясь спиной ко мне. И я оставалась лежать в тени его молчания, внушая себе, что все будет в порядке — он просто страдает от горя.
Я спала, и мне снилось, что он положит руку на мой распухший живот, туда, куда клал ее в самом начале моей беременности, и его пальцы осторожно пройдутся по туго натянутой коже, ища Чарли, который уже смешно брыкался внутри. Но я просыпалась, разбуженная молчанием Марка, и понимала, что по- прежнему лежу в тени за его спиной.
Иногда, поздно ночью, звонила Роза, и тогда он закрывал за собой дверь в холле и тихо разговаривал с ней. Но даже через закрытую дверь я слышала гнев в его голосе и ощущала боль в его сердце. Еще долго после того, как Марк вешал трубку, я ощущала страх в его молчании. Он сидел в темноте в холле, а я с нетерпением ждала его, ворочаясь на кровати. Я хотела пойти к Марку, обнять его и сказать, что это ничего и я знаю, что он боится.
Да, его отец умирал. Но больше всего меня пугало то, что и часть Марка умирала вместе с ним. Его апатия ужасала меня. Почему он не хочет ехать к отцу? Ведь они так близки, так похожи. Похожи их лица, движения, они понимают друг друга без слов. Я боялась за Марка, боялась, что однажды, оглянувшись в прошлое, он пожалеет об этом, и станет винить себя. И эта вина ожесточит его, и эта боль и злоба останутся в его голосе, в его глазах. Я жила с этим, когда была маленькой; я помню глаза моей матери, я помню ее голос.
«Она не всегда была такой, Энни!»
— Марк, почему ты не поедешь к нему? — спросила я однажды ночью.
Но он не взглянул на меня.
— Ты боишься уезжать? Ты боишься, что ребенок родится, когда тебя не будет рядом?
— Ты думаешь, в этом все дело? — произнес он, и в его голосе я услышала неприкрытую злобу. Я не стала обращать внимания. Ведь он же скорбит, сказала я себе.
Ночью, когда снова раздался звонок от Розы, мы вместе лежали на постели в темноте. Собранная дорожная сумка Марка стояла в углу. Он готов был вылететь в Париж утренним рейсом. Тогда я попыталась сказать ему:
— Марк, я понимаю… то, что ты чувствуешь…
В ответ — ничего.
Он молчал до тех пор, пока я не начала засыпать. И вдруг услышала его голос:
— Ты ничего не понимаешь, Энни.
Его горе стало ядовитой змеей, которая жалила меня в самое сердце. Я кусала губы, задерживала дыхание, стараясь не плакать.
— Оставайся столько, сколько потребуется, — сказала я утром, когда мы сидели напротив друг друга в кафе аэропорта. — Оставайся и дольше, если захочешь. Не волнуйся о ребенке…
Марк кивнул, ничего не ответив. Снова молчание.
Потом он улетел.
За две недели до предполагаемого срока рождения меня охватила тревога. Прошел месяц, как Марк уехал. Несмотря на то, что я говорила ему, я надеялась, что он вернется быстрее, так как боялась, что ребенок в конце концов может появиться на свет раньше срока.
Но Марк позвонил. В его голосе я все равно услышала ту же злобу. Потом я лежала и говорила, что со мной все в порядке, что с нами все нормально, а ему просто надо еще побыть дома.
— Ты ничего не понимаешь, Энни, — сказал он в ответ.
В конце концов Марк вернулся, вернулся тогда, когда подходили к концу мои девять месяцев.
Когда я пыталась расспрашивать его об отце, Марк снова впадал в мрачное молчание, становился замкнутым и угрюмым. Он совсем не был похож на того Марка, которого я знала прежде. Я пыталась подавить панику, все чаще охватывающую меня. Ведь именно этого я и боялась больше всего — похоронив отца, Марк похоронил с ним частицу себя.
Я думала о том кладбище, мимо которого мы проходили и откуда я бежала прочь, смеясь и крича. Я думала о могильных плитах, обрамляющих дорогу, которая вела к его дому. «Ты хочешь познакомиться с моими предками, Энни?» Марк похоронил там своего отца, как и Морис своего. Мрачная история повторяется — его предки с каменными лицами, с тех черно-белых фотографий, преследуют нас в настоящем, ставя под угрозу наше будущее.
— Он злится на меня, Бетти.
— Дай ему пережить его горе, — ответила она с другого конца трубки.
— Он винит меня.
— Нет, Энни, это не так — ты не понимаешь.
Снова точные слова Марка в мой адрес. И я вспомнила, что говорила то же, когда Марк спрашивал про мою мать.
Тогда я решила: пусть эта волна разобьется об меня, о мой большой круглый живот, об обещание нашего розового будущего, нашего счастья. За смертью следует рождение, сказала я себе, вспомнив те кнопки в здании Канцелярии. Когда Марк будет готов, он вернется ко мне. Бетти была права. Сейчас ему просто нужно время, чтобы пережить боль утраты.
А потом родился Чарли.
И с тех пор, как он появился на свет, я нормально не спала, пока ему не исполнилось три года. У меня даже не хватало времени как следует почистить зубы, не говоря уже о том, чтобы размышлять о смысле жизни и смерти.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Когда мы по субботам ездили в дом к родителям Марка, во мне рождалось чувство зависти. Я завидовала его детству, я завидовала, что его любили, что сохранили его комнату такой, какой Марк оставил ее, когда уехал из дома.
Но после смерти Мориса, когда мы уже приезжали туда с Чарли, когда тот был сначала совсем малышом, а потом и постарше, дом Марка, его старая комната, словно застывший пейзаж из детства, его родственники, взирающие на нас с черно-белых снимков, рождали во мне чувство тревоги. Роза оберегала детскую Марка, несмотря на то что он был уже женатым человеком и имел сына. Но это не была просто комната. Дом стал памятником Морису, монументом в честь его предков. Бюро и столы были полны
