~~~
Мои контакты с сокурсниками ограничивались часами занятий, когда я бывала в университете. В начале учебного года я являлась туда более или менее регулярно и познакомилась с девушкой по имени Софи. Она садилась рядом со мною на лекциях и в столовой, изо всех сил стараясь поддерживать беседу. Отделаться от Софи я не смогла, пришлось проникнуться к ней симпатией.
С ней, во всяком случае, было интереснее, чем с остальными, громко возмущавшимися, когда профессор объявлял, что мы должны прочесть книгу. Или, хуже того — две книги. Софи читала много и с удовольствием. И была страстно увлечена. Объект страсти звался Фридрих Ницше, Софи говорила о нем неустанно:
— Мы должны иметь мужество следовать своим инстинктам, отпустив тормоза. Мы должны давать волю гневу. Долой умеренность и рабскую мораль!
— Идеи Ницше замечательно подходят слонам, — отвечала я. — Но что будет с посудной лавкой?
— Ерунда. Он — защитник свободного развития человечества. Он сражался против поборников традиций, которые перегружают нас чувством долга и стыда. По Ницше, мы совершенно свободны, если у нас нет причин стыдиться самих себя!
— Конечно, но человечество состоит в основном из сброда, имеющего все основания стыдиться себя. Из сволочей, использующих философию Ницше для оправдания своих преступлений.
— Но он-то в чем виноват? Именно этого он боялся, именно от этого предостерегал. Пытался предотвратить злоупотребление своими идеями.
— И страх его был вполне обоснован. Его идеи просто созданы для злоупотреблений.
— Это лишь доказывает, что он заглядывал далеко вперед.
— Далеко? Всего через тридцать три года после его смерти в Германии пришли к власти неандертальцы, воплотившие в жизнь самые страшные его кошмары.
Глаза Софи загорались.
— Гитлер воплощал в жизнь лишь свои фантазии. Он абсолютно не соответствовал ницшеанской картине государя-аристократа.
— И тем не менее использовал все подготовленные Ницше ингредиенты: насилие, презрение к слабым, беспощадность и так далее.
— Хорошо, но чем виноват Ницше? На самом деле он только составил поваренную книгу, попавшую в руки дурного повара.
Я нетерпеливо отметала ее аргументы:
— Не существует повара, который из таких ингредиентов сможет приготовить что-то вкусное или хотя бы съедобное. Они научились открывать газ, тут-то их и заколодило. А результат все мы видели. Идеи Ницше хороши для философов. Для людей они не годятся.
— Не годятся для рабов. Ты слишком труслива, чтобы освободиться.
— Да, если свобода достигается за счет других.
Она пожимала плечами:
— Чтобы развиться до конца, ты должна больше думать о себе. Все люди — эгоисты. Кто не борется за себя — будет растоптан.
— Ты говоришь так, словно можно только быть растоптанным или — топтать. Словно не существует тысячи других возможностей. Конечно, я эгоистка, но не думаю, что этим стоит гордиться, а Ницше делает эгоизм смыслом жизни.
— И что ты имеешь против этого?
— Если ты не понимаешь, я не смогу объяснить. У каждого либо есть моральные устои, либо их нет. Ницше, кстати, об этом говорил. И еще кое о чем. Он говорил, что женщины — тупоумные, поверхностные существа. Женщины чаще, чем мужчины, бывают вспыльчивы, поэтому он обзывает их невоздержанными и легкомысленными. И советует загонять под стол, предпочтительно — плеткой.
— Если придираться ко всякой ерунде, ни от одного философа ничего не останется!
Софи, высокая блондинка, вроде Мэрилин Монро, только красивее, просто не могла себе представить мужчину, замахнувшегося на нее плетью. Каждую субботу у нее был новый кавалер, и она рассказывала о них невероятные истории. С одним она занималась любовью на крыше автомобиля, в гараже, где дул такой ветер, что у нее унесло трусики. С другим — провела ночь в гавани, в пакгаузе, где их едва не загрызли сторожевые собаки. Она утверждала, что хочет опасной жизни, вроде той, что прожил Муссолини. Само собой, жизнь Муссолини нравилась ей больше, чем его смерть — когда партизаны поймали его и подвесили вверх ногами на крюке, как свиную тушу в мясной лавке.
Однажды мы собрались идти на факультетский вечер, праздновать успешную сдачу экзаменов. Встретиться договорились у Центрального вокзала, но часом раньше условленного времени Софи забежала за мной. Она быстро оглядела комнату и, прежде чем плюхнуться на постель, выхватила наудачу несколько книг.
— Я без ума от его усов, — рассмеялась я. — Но тебе, конечно, усы Ницше нравятся больше.
Лучше бы я этого не говорила. Пока мы в полной темноте спускались по лестнице, она объясняла, почему я отношусь к ницшеанству без должного энтузиазма. Оказывается, мне мешали усвоенные в детстве христианские предрассудки.
— Это бы еще полбеды, — поддела я ее. — Все намного хуже — я еврейка.
Мы как раз выходили на улицу, и я с силой хлопнула дверью. Болтовня Софи начала меня раздражать, я не собиралась слушать этот бред весь вечер.
— А я думала, ты немка, — сказала она. — Из-за твоей фамилии.
Мои родители — евреи. Отец действительно вырос в Берлине, но в тридцать пятом году он уже не находил жизнь там достаточно
— Ты никогда мне этого не рассказывала. Разве Хая — еврейское имя?
— Оно означает: жизнь. Я думаю, родители после войны не верили до конца, что выжили, и назвали меня так наперекор судьбе. Так что сегодня мне не хотелось бы больше слушать об
Некоторое время мы шли молча.
Потом Софи сказала:
— Мой отец всю жизнь проработал в контрразведке. Мы не имели права снимать квартиру в доме, где жили евреи, это было запрещено. Я никогда не общалась с евреями. Для меня их не существовало. Мама запрещала мне играть с еврейскими детьми, говорила, что от них бородавки заводятся. — Она посмотрела на меня, склонив набок голову:
— Надеюсь, твой отец не носит бороду и эти локоны на висках?
Я покачала головой.
— Потому что из-за этого у евреев все неприятности, — быстро добавила Софи. — Они не желают ассимилироваться.
— Правда? — удивилась я. — Да мой отец ассимилировался, черт побери, до того, что ел
