на деле деструктивность превратиться в созидательность? Что может означать «контроль над естеством»? Приручение и разведение животных, сбор и культивирование растений, шитье одежды, постройка хижин, изготовление посуды и масса подобной работы, включая конструирование машин, железных дорог, самолетов, небоскребов, — все это подразумевает созидание, возведение чего-то, унификацию, синтез, и если желательно отнести эту деятельность к одному из двух базисных инстинктов, то она скорее мотивируется Эросом, чем инстинктом смерти. Вещественная деятельность не деструктивна, она созидательна — возможно, за исключением убийства животных в пищу и убийства людей на войне: и то, и другое можно считать основанным на деструктивности.
Фрейд еще раз попытался смягчить суровость этих альтернатив в своем ответном письме Альберту Эйнштейну на тему «Почему нужна война?» Он объяснял с абсолютной отчетливостью:
«Позволив себе некоторую спекуляцию, мы подошли как раз к тому предположению, что этот инстинкт работает в каждом живом существе и стремится привести его к распаду, вернуть жизнь в состояние неживой материи. Со всей серьезностью он заслуживает названия „инстинкт смерти“, в то время как эротические влечения представляют собой стремление к жизни. Инстинкт смерти становится инстинктом деструктивности, когда он направлен вовне, на объекты — с помощью специальных органов. Живое существо, так сказать, сохраняет свою собственную жизнь, разрушая чужую. Но часть инстинкта смерти остается деятельной внутри живого существа, и нами прослежено достаточно большое число нормальных и патологических проявлений направленного внутрь инстинкта деструктивности. Мы даже пришли к такой ереси, что стали объяснять происхождение нашей совести подобным внутренним проявлением агрессивности. Как Вы понимаете, если этот процесс заходит достаточно далеко, это не так уж безопасно — это вредит здоровью, тогда как направление инстинктивных сил деструктивности на внешний мир разгружает живое существо и должно быть для него благотворным. Это служит биологическим оправданием всех тех безобразных и опасных стремлений, которые нам приходится перебарывать. Нужно признать, что они стоят ближе к природе, чем наше им сопротивление, для которого нам еще необходимо найти объяснение»[16].
Сделав это вполне ясное и бескомпромиссное заявление, подытоживающее его прежние высказывания об инстинкте смерти, и пояснив, что нелегко поверить в рассказы о счастливых странах, где живут народности, «не ведающие ни принуждения, ни агрессивности», Фрейд попытался к концу письма прийти к менее пессимистическим заключениям, чем те, какие предвещало вступление. Надежды его основывались на нескольких возможностях: «Если готовность к войне, — писал он, — проистекает из инстинкта деструктивности, то ближайшим средством будет призвание противоположного ему инстинкта, Эроса. Все, что устанавливает эмоциональные связи между людьми, должно противостоять войне»[17].
Примечательно и трогательно то, как Фрейд — гуманист и, как он себя называл, «пацифист», — почти неистово пытался обойти логические выводы из собственных посылок. Если инстинкт смерти так могуществен и фундаментален, как Фрейд широковещательно объявлял, то почему его удастся существенно ослабить, введя в игру Эрос, при том, что оба они содержатся в каждой клетке и определяют неизменяемое качество живой субстанции?
Второй аргумент Фрейда в пользу мира еще более основателен. В конце письма к А. Эйнштейну говорится:
«Война самым резким образом противоречит тем психическим установкам, к которым нас принуждает культурный процесс; поэтому мы должны возмущаться войной, мы ее попросту не переносим. Это уже не просто интеллектуальный или аффективный отказ — для нас, пацифистов, это конституционная нетерпимость, высшая степень идиосинкразии. И все же кажется, что унижение войною эстетического чувства имеет не меньшее значение для нашего отказа от войны, чем ее жестокости.
Как долго потребуется нам ждать, чтобы и другие стали пацифистами? Мне нечего сказать по этому поводу…»
В конце письма Фрейд касается и темы, иногда затрагивавшейся в его работах, — что процесс цивилизации как фактор, ведущий к достатку, вел также к «конституциональному», «органическому» сдерживанию инстинктов[18].
Еще за много лет до того, в «Трех очерках», Фрейд высказал эту мысль, рассуждая об остром конфликте между инстинктом и цивилизацией: «Глядя на цивилизованных детей, можно посчитать, что эти запреты есть следствие образования, и, без сомнения, образование сыграло здесь важную роль. Но в действительности это обстоятельство определено органическим развитием и закреплено наследственно; оно может временами проявляться без малейшей помощи со стороны образования».
В «Недовольстве культурой» Фрейд продолжил эту линию размышлений, говоря об «органическом подавлении» — например, в случаях табу, относящихся к менструации и анальной эротике, — мостящем путь к цивилизации. Мы обнаруживаем, что еще раньше, в 1897 г., в письме к Флиссу (14.11.1897) он указал, что «нечто органическое играет роль в подавлении».
Здесь приведены различные высказывания Фрейда. Они показывают, что его уверенность в «конституциональной» нетерпимости к войне не была всего лишь попыткой опровергнуть трагическую перспективу, предрекаемую концепцией инстинкта смерти, — попыткой, сделанной ad hoc, будто бы ради дискуссии с Эйнштейном. Это было сделано в соответствии с его воззрениями, пусть не доминирующими, но присутствующими в глубине его мыслей с 1897 г.
Если верны предположения Фрейда о том, что цивилизация продуцирует «конституциональные» и наследуемые виды подавления, т. е. что в процессе цивилизации некоторые инстинктивные потребности действительно ослабевают, — тогда Фрейд воистину нашел разрешение дилеммы. Тогда инстинктивные запросы, неприемлемые для цивилизации, должны руководить цивилизованным человеком не в той же степени, как первобытным человеком. Разрушительные порывы не будут у цивилизованного человека так же сильны и неодолимы, как у первобытного. Продолжая эту линию размышлений, можно прийти и к предположению, что некоторые запреты на убийство могли создаться в процессе цивилизации и наследственно закрепиться. Однако же, если мы сумеем обнаружить такие наследственные факторы в общем виде, будет чрезвычайно трудно подтвердить их существование применительно к инстинкту смерти.
В соответствии с концепцией Фрейда, инстинкт смерти есть устремление, присущее всей живой субстанции, так что попытка доказать, что эта фундаментальная биологическая сила ослабла в ходе цивилизации, была бы трудной теоретической задачей. Следуя той же логике, можно предположить, что конституционально ослаблен должен быть и Эрос, а такие предположения привели бы к более широкому предположению о том, что в процессе цивилизации под влиянием «органического» подавления могла измениться сама природа живой субстанции33.
Как бы то ни было, сегодня попытка установить факты, относящиеся к этой проблеме, представляется одной из важнейших исследовательских тем. Есть ли достаточные свидетельства того, что в ходе цивилизации происходило конституциональное, органическое подавление некоторых инстинктивных потребностей? Отличается ли это подавление от подавления в обычной трактовке Фрейда, поскольку оно ослабляет инстинктивные запросы вместо того, чтобы удалять их из сознания или переводить на другие цели? И еще особый вопрос: ослабились ли в ходе цивилизации деструктивные порывы человека, или развились подавляющие импульсы, и они теперь наследственно закреплены? Для ответа на этот вопрос потребуются обширные и продолжительные исследования, особенно в сферах антропологии, социальной психологии и генетики.
Возможно, загадочный самообман Фрейда об обоснованности понятия инстинкта смерти имеет еще одну причину. Каждый внимательный читатель его трудов должен помнить, насколько неуверенно и осторожно он обходился со своими новыми теоретическими построениями, когда излагал их впервые. Он не настаивал на их обоснованности и подчас даже говорил уничижительно об их ценности. Однако чем больше проходило времени, тем больше гипотетических построений превращались в теории, и на них возводились новые построения и теории. Фрейд в своем качестве теоретика очень хорошо осознавал сомнительную ценность многих собственных построений. Почему же он забыл о первоначальных сомнениях? Трудно ответить на этот вопрос; единственно возможным ответом может быть то, что он исполнял роль вождя психоаналитического движения. Те студенты Фрейда, которые осмеливались критиковать фундаментальные положения его теорий, оставляли его — либо их выживали тем или иным способом.
