Матрас проседает под моими пинками, как будто я иду по облакам, облакам из потертого поролона и разорванного чехла.
А теперь проваливай, — говорю я.
Я шарю глазами по чердаку в поисках еще чего-нибудь, что можно в него швырнуть.
Вокруг валяются куски черепицы и доски с ржавыми гвоздями. Этим даже Лиззи не стала бы швыряться. Она бы не решилась, я точно знаю, потому что ее мама говорила нам, если мы зайдем в наших разборках с мальчишками слишком далеко, у нас будут серьезные неприятности. Под «слишком далеко» она имела в виду, что никому нельзя делать по-настоящему больно, даже если ты злишься. Она сказала, что злость можно выпускать на всем, только не на людях, животных или растениях, и, в общем-то, мы старались этих правил придерживаться. Лиззи никогда не швырнет ни в кого черепицей. Никогда в жизни.
Осторожно, как будто пол покрыт острыми осколками, а не обломками воска, мальчишка пробирается обратно к лестнице. Хотя в руках у меня нет ни черепицы, ни доски с ржавыми гвоздями. Он исчезает через люк, так и не вынимая рук из карманов. Он, наверное, никогда и не слышал о том, что нельзя спускаться по лестнице, не вынимая рук из карманов, этот Муха.
Как тебя зовут? — кричит он мне, спустившись вниз, стоя перед домом, там, где он в прошлом году пробил дверь. А я думала, он уже ушел. Совсем ушел.
Мальвина, — шепчу я так тихо, что он наверняка не слышит. Меня зовут Мальвина, — шепчу я. Мой голос гудит, как тысяча ос.
Вторник
Поначалу мальчишки не осмелились подойти к вилле. Они остановились на вершине холма, сразу за поселком, и рассматривали виллу в бинокли. Мы с Лиззи спрятались, пригнувшись под подоконником, и я спросила, почему они не подходят?
Может, они думают, что нас много, — прошептала Лиззи и приподнялась над подоконником, самую чуточку, чтобы мальчишки ее не заметили.
За поселком есть круглая площадка, покрытая песком, там они накручивали круги на великах, повесив бинокли на шею. Мы даже на расстоянии могли узнать их, прежде всего потому, что Муха чаще всего ездил на заднем колесе.
Дурак и хвастун, — сказала Лиззи.
И Жвачку мы тоже узнали, у него был совсем маленький велосипед, складной, желтого цвета, на таком даже нам было бы стыдно кататься.
На таком я бы и трех метров не проехала, — сказала Лиззи.
Я предположила, что мой велосипед не намного лучше, но Лиззи ничего такого и слышать не хотела. Мой велик, во всяком случае, не был желтым.
Через полчаса мальчишки ушли обратно в поселок, а мы с Лиззи собрались на военный совет обсудить, что же нам делать. У нас было нехорошее предчувствие, что мальчишки не останутся в поселке, где вообще-то им самое место, в таких случаях все предсказуемо, они всегда придумывают самую что ни на есть мерзкую гадость, поэтому Лиззи сказала, что нам надо вооружиться.
Спорим, завтра они вернутся, — сказала она.
Спорить мне совсем не хотелось. Пусть оставят нас в покое — больше мне ничего не нужно.
Лиззи тоже не хотелось спорить, ей хотелось приступить к действиям.
Мы тайком выбрались из виллы, чтобы расставить ловушки.
Надо сделать так, — сказала Лиззи, чтобы мальчишки вообще не могли дойти до виллы, и положила на дорожку, ведущую к дому, грабли, зубцами вверх. В том месте, где трава была особенно высокая и густая.
Ну, что скажешь, — спросила она, совсем и незаметно.
И мы представили себе, как завтра мальчишки придут к вилле, гуськом, хвастун Муха впереди всех. Как они будут маршировать друг за другом, а потом Муха наступит на грабли.
Ой, больно! — сказала я и упала в траву, рядом с граблями.
И больше они не придут, — сказала Лиззи, можешь мне поверить.
На другой день мы поспешили к вилле пораньше, чтобы не пропустить такое зрелище, как мальчишки попадутся в нашу ловушку. Мы спрятали велосипеды в поле для усыпления бдительности мальчишек. Потом пролезли через дырку в заборе, я первая, Лиззи за мной, и быстро пошли к дому, чтобы нас никто не увидел.
Хи-хи, — сказала Лиззи позади меня, а потом больше ничего не сказала, потому что наступила на грабли, они издали короткий жужжащий звук, потом послышался глухой удар, и, когда я обернулась, Лиззи лежала в траве на спине, держась рукой за глаз.
Черт, — застонала она, совсем глухо, и это было гораздо хуже, чем обычно, когда она кричит. Я уже привыкла к тому, что Лиззи кричит, когда злится или когда ей больно, ее молчание означало, что дело на самом деле серьезное. Я опустилась перед ней на колени в траве, рядом с граблями.
Ох, Лиззи, — сказала я, все в порядке?
Лиззи мотала головой из стороны в сторону, прижимая руки к лицу.
О-о-о-о, — застонала она, и я очень обрадовалась, не увидев под ее руками крови, а я уже приготовилась к тому, что там все залито кровью.
С граблями мы не очень-то здорово придумали, — сказала я осторожно и стала ждать, когда Лиззи перестанет стонать.
Только никому не говори, — сказала она, по-прежнему закрывая лицо руками, главное, маме не говори, она меня убьет, ты же знаешь —
Лиззи опустила руки, и я должна была сказать ей, цел ли еще ее глаз. Если честно, то я не знала, потому что веко страшно опухло, и нельзя было с уверенностью сказать, что там с глазом.
Хм-м-м, — сказала я, кажется, да, и тут Лиззи разревелась: а вдруг она теперь одноглазая. Мне было ее очень жалко, потому что перспектива одноглазой жизни — это совсем не весело.
Лиззи поплелась на виллу, в ванную, там висел разломанный шкафчик с трехстворчатым зеркалом. В нем мы наблюдали, как глаз мало-помалу наливался синим. В конце концов он стал темно-синим, а по краям — фиолетовым.
Чтобы успокоить Лиззи, я сказала: теперь сможешь носить повязку, такую черную, но она заплакала еще сильнее.
Естественно, в этот день мальчишкам непременно надо было прийти к вилле. Мы услышали шелест колес их велосипедов у забора.
Быстро, — сказала Лиззи и энергично вытерла слезы с лица, принеси мне грабли!
Квартира фрау Бичек пахнет корицей и сигаретами, пару лет назад я уже была тут, ждала на кухне, когда бабушка вернется из магазина. Бабушка тоже хорошо относилась к фрау Бичек, но сказала, что дедушке мы про это ничего рассказывать не будем, а то он рассердится, и мы ему про это действительно ничего не рассказали.
Сегодня, когда я бегу по лестнице к дедушке, дверь ее квартиры открыта, в ней снова пахнет корицей и сигаретным дымом, мне слышно, как Бичек возится внутри. При этом она разговаривает с младенцем, по-польски, но потом говорит: можешь заходить, — и я пугаюсь до полусмерти, ведь она же меня не видит, но потом ставлю корзинку на пороге и делаю несколько робких шагов по коридору.
В гостиной работает телевизор, старший сын фрау Бичек лежит на животе и рассматривает японские комиксы, другие дети, кроме младенца, конечно, внизу на детской площадке.
