Мы злобно ухмыльнулись, Лиззи взяла нож и нажала лезвием на подушечку указательного пальца, выступила крошечная капелька крови. Лиззи капнула ее на маленькую тарелочку с золотым ободком. Там мы решили смешать ее и мою кровь.
Давай, — сказала она, теперь ты.
В тот момент я казалась самой себе очень храброй, с торжественным выражением лица взяла нож и надрезала указательный палец, было совсем не больно, кровь капала на кровь Лиззи. Лиззи сказала: мы теперь навсегда названые сестры.
А я сказала: ой, мне плохо.
А потом у меня перед глазами все стало черно.
Каждое воскресенье я жду, когда же мой брат Пауль приедет домой.
Если нет дождя, я сажусь на каменную ограду, отделяющую наш сад от улицы, — неважно, холодно или нет, — чтобы сразу увидеть, как его машина заворачивает на нашу улицу. Иногда я сижу там подолгу, особенно когда мама опять болеет и дом затемнен, а у папы плохое настроение, потому что мама больна и ему надо проверять домашние задания, а Анна треплется по телефону с тысячей своих подружек. Тогда я могу часами сидеть на ограде и смотреть на улицу.
Нет ничего лучше, чем когда Пауль приезжает с учебы домой. Прежде чем войти в дом, он подсаживается ко мне на ограду.
Рассказывай, — говорит он, и я рассказываю, что случилось за неделю, из меня просто выливается все, что я не могу рассказать маме, из-за чего она слишком разволнуется, про школу и про то, что мы с Лиззи успели натворить. Я говорю не останавливаясь по меньшей мере десять минут, а Пауль просто слушает, до тех пор пока я не иссякну, а потом говорит: ничего, мы со всем этим справимся.
Лиззи завидует мне из-за Пауля. У нее нет братьев и сестер, и она много бы отдала, чтобы иметь такого старшего брата. Когда мы были маленькими, мы договорились, что он будет наш общий. За это мне полагалась половина Лиззиной морской свинки Монти. Но потом Монти умер. Да и вообще — человеку нужен свой собственный брат, морская свинка его заменить никак не может, хотя Монти был действительно ужасно милый. Делить брата глупо. Тут уж ничего не поделаешь. Мне бы не понравилось сидеть на ограде втроем, хоть Лиззи и моя лучшая подруга.
Я сижу на ограде уже ровно сорок три минуты.
У мамы до сих пор мигрень, вчера вечером приходил наш семейный врач и сделал ей укол, от него она проспала до сегодняшнего утра, а потом все началось сначала. Сегодня утром я проснулась оттого, что маму тошнило. Дни, когда ее тошнит прямо с утра, — самые ужасные, и тогда я стараюсь поскорее смотаться из дома.
Я решаю, что если мимо проедет сначала серебристый автомобиль, а потом два черных, то Пауль скоро приедет.
Если я по-настоящему сосредоточусь, такое получается. Не всегда, конечно, но не так уж и редко. Сегодня машин не видно, ни серебристой, ни черной, наша улица словно вымерла, будто у половины мира случилась мигрень, и только одна я сижу здесь, подставляя солнцу лицо и голые руки, совсем бледные, со светло-коричневыми веснушками.
Наконец я слышу шум мотора, это едет Пауль, я знаю это еще до того, как вижу его машину. Когда он заворачивает из-за угла, я начинаю махать руками, как сумасшедшая, за лобовым стеклом — хотя в нем отражаются солнечные лучи — я различаю светлые волосы брата и его солнечные очки. Он их носит, потому что выглядит в них круто, а девушкам такое нравится. В ответ он сигналит, и гудок получается каким-то совершенно нереальным, так здесь тихо.
Я спрыгиваю с ограды, потому что не могу больше ждать, мне нужно поговорить с ним. Пауль паркует машину у тротуара.
Эй, — говорит он и кружит меня так, что начинает кружиться и голова, как поживает моя младшая сестренка?
И сажает меня на капот машины.
Тебе надо побольше есть, — говорит он, внимательно глядя на меня, ты слишком уж худая.
Он говорит это почти всегда, с тех пор как я начала расти.
Я хотела рассказать ему про дедушку и как он меня целовал, про мальчишку, но теперь не могу даже рта раскрыть, в горле что-то застряло, как будто я проглотила тот комок зеленой жвачки, и он прилип где-то посередине на пути в желудок.
Когда я думаю о дедушке, я ощущаю стыд, очень неприятное чувство, как будто я сделала что-то неправильно. Как будто мне должно быть совестно за этот поцелуй.
Каждый раз, когда я об этом думаю, у меня в животе начинается непонятное шевеление, как на карусели, только хуже. Поэтому я стараюсь как можно меньше про все это вспоминать — про дедушку и про то, что мне опять придется к нему идти, и это мне вполне удается. Я быстро начинаю думать про Лиззи и мальчишку, а сегодня утром я больше всего думала про Пауля и очень сильно хотела, чтобы он меня понял и сказал, что мне не нужно больше ходить к дедушке, никогда. По крайней мере, одной.
Пауль, подпрыгивая на капоте, качает машину.
Раньше мы часто так играли в нашем старом Форде. Пауль садился спереди на капот и качал автомобиль, а мы с Анной делали вид, будто терпим кораблекрушение. Мы называли эту игру «Гибель „Титаника“», я закрывала глаза и видела море, огромные волны, морских чудовищ и акул, и представляла себе, каково это — тонуть, представляла очень ясно. Как вода тебя поглощает и тянет все глубже, вокруг становится совсем темно и холодно, и тогда понимаешь, что сейчас умрешь. А вот Анна про такое ни секунды не думала, я уверена.
Мы кричали, мы орали, орали до хрипоты, пока Паулю не надоедало раскачивать машину.
Эта история с дедушкой… — говорит Пауль, тебе надо перед ним извиниться.
Я вздрагиваю. Папа ему рассказал. Вот, значит, как. Папа рассказал Паулю про меня и дедушку, они говорили обо мне за моей спиной, это подло с их стороны, и они считают, что я должна извиниться за то, что наговорила про дедушку гадостей.
Пауль перестает раскачивать машину, обнимает меня за плечи, и плечам вдруг становится очень холодно. Дед ничего плохого не имел в виду, ты же знаешь, как он к тебе относится. Ты всегда была его любимицей из нас троих.
Я ничего не отвечаю, и Пауль крепче прижимает меня к себе. Очень крепко, как будто он меня понимает, но в глубине души я знаю, что он не понимает ничего.
Абсолютно ничего.
Ни обо мне, ни о дедушке.
Он не был там, он не видел дедушку и не слышал, как дедушка со мной говорит. Как мне ему все это объяснить…
Как сказать, что мне грустно оттого, что никто ничего не понимает, но в горле до сих пор сидит этот комок. Я стараюсь проглотить его, но он застрял плотно, и вскоре мне начинает казаться, что я вот-вот задохнусь. От руки Пауля на моих плечах делается только хуже. Если бы не эта рука, я бы спрыгнула с машины и сделала бы вид, что я тоже так считаю. Проглотила бы комок в горле и засмеялась. Я всегда была дедушкиной любимицей.
Я бы сказала: конечно, я всегда была дедушкиной любимицей, знаю-знаю.
Я прямо чувствую, как легко эта фраза соскользнет с моих губ, как я с ее помощью сотру ненужные мысли, удалю их из головы, и все снова будет в порядке.
Существует ли ластик, которым можно стереть мысли? А чувства?
Пусть кто-нибудь изобретет такой.
Но рука Пауля держит меня крепко, и я знаю, тут что-то не так.
Если кто-то кого-то так сильно любит, как дедушка меня, то тут что-то не так, я уверена.
Чтобы не разреветься, смотрю на носки моих туфель, на асфальт, на мои руки, покрытые веснушками.
Позади нас кто-то одним движением поднимаем жалюзи, наверно, это папа.
Он говорит, что маме нужно наконец собраться с силами, это не годится, когда человек постоянно болен, и поэтому он открывает окна, извлекает маму из постели и тащит ее в ванную и ждет, пока она
