I
Это вышло случайно, баас, честное слово, поверьте мне. Это вышло случайно.
— Заткнись! — сказал он и снова закрылся папкой. Все, что мне было видно, это обложка с синими буквами. Больше ничего не было видно, это я вам говорю. И вот я смотрел на обложку и начал думать, — вы меня поняли? Я думал, что на папке синими буквами написано «Дело» и что читает это «дело» бездельник, потому что никакого дела не было и все вышло случайно.
— Это вышло случайно!
— Я тебе сказал: заткнись, — опять говорит он.
Я и не собирался хватать эту белую даму за юбку. Это явное недоразумение. Я не дурак, это я вам говорю. Я бы и нарочно не стал хватать белую даму за юбку, потому что, друг, не хочется об этом говорить, но от белых пахнет. Странно так пахнет. Когда она проходила мимо меня, я чуть нос не заткнул. Нет, сэр, я бы не стал хватать ее за юбку.
Стало быть, я сижу и глазею на папку, и тут открывается дверь, и полицейский вводит даму. И я сразу узнаю, что это та самая дама, которая сказала, будто я хватал ее за юбку. Такая высокая, черноволосая дама. На голове черные волосы и на верхней губе черные волосы. Чего я не люблю, так это усатых женщин. Ясно одно: никогда бы я не стал хватать за юбку усатую женщину. Особенно белую.
— Это он? — спрашивает бездельник с папкой.
— Да, констебль, — отвечает дама. — Это он.
— Что он сделал?
— Он схватил меня за юбку.
— Это вышло случайно, мадам.
— Заткнись, кафр, — говорит он. — Продолжайте.
— Так вот, констебль…
— Сержант, мадам.
— Сержант, этот человек схватил меня за юбку. Я шла по набережной, а он сидел на скамейке…
— Скамейке для неевропейцев? — спрашивает чертов сержант.
— Да. На скамейке для неевропейцев, — отвечает она.
— Хорошо. Продолжайте.
— Так вот, я проходила мимо него, а он вцепился мне в юбку. Это было ужасно. — И она заплакала.
— Благодарю вас, мадам, — говорит сержант. — Можете идти.
И она уходит вместе с тем тонкогубым полицейским.
— Это вышло случайно, сержант. Она прошла очень близко и сама коснулась меня юбкой.
— Ты обвиняешь европейскую даму?
— Нет, сержант, только не я. Нет, сэр. Я просто говорю, что это она сделала по оплошности.
Тут он говорит что-то уж совсем дурацкое:
— Кто это она? Кошкина мать?
— Как это, хозяин? — спрашиваю я.
— Слушай, кафр, когда ты говоришь о европейской даме, не смей говорить «она». Понял?
— Да, баас.
— Правда, понял?
— Да, да, баас.
Тогда он перегибается через стол и как хватит меня линейкой по голове. Я вскрикнул. Чтобы он подумал, будто мне больно: этим европейцам не понять, что у черного человека голова крепкая, как у Самсона. Вот если дать пониже, так свет в глазах помутится. Это правда. Святая правда, как в Библии.
— Так не распускай свой дрянной язык. Понял, кафр? — говорит сержант.
— Да, баас.
Он опять смотрит в папку, и тут опять входит полицейский, тот самый, тонкогубый. И тут я понимаю, что сержант — большой, хороший человек. Большой, хороший, плечистый, — вы меня поняли? Тонкогубый — тот тощий, и морда у него мерзкая, и весь он как тонкая линия с головы до ног. Мерзость. Так вот, он входит и ковыряет в носу. Не знаю, что он шепнул сержанту, только у того верхняя губа на нижнюю съехала, когда он услышал, что сказал ему Тощий. И вот сержант на меня уставился, так что мне сделалось не по себе. Взял и уставился. А Тощий все шепчет. А сержант слушает, и кивает, и глаз с меня не сводит. И я слышу, что он говорит Тощему:
— О'кей, я позвоню. — А потом он говорит мне: — Тебе повезло, кафр. Дама не подает на тебя в суд. Ты понял, что это значит? Это значит, что тебе повезло, чертовски повезло. Ты счастливчик.
— О да, баас, я счастлив. Мне повезло. Да, сэр. Дама очень добрая.
— Что же нам с ним делать, ван Хеерден? — говорит он Тощему. А Тощий смотрит на меня и ковыряет в носу. Ох, как он мне не понравился. Да, сэр.
— Стало быть, слушай, парень, только как следует слушай! — продолжает сержант. — Впредь не хватай женщин за юбки, особенно белых женщин. Даже когда тебе очень захочется. Понял?
— Сержант, баас, это вышло случайно, друг, честное слово.
— Заткнись, парень, какой я тебе друг! Терпеть не могу, когда ко мне лезут в друзья, особенно кафры. Понял?
— Да, баас, простите, баас. — Перед ними надо всегда извиняться. Они это любят.
— В общем, я тебе не друг и хамства не потерплю.
— Понял, баас, простите, баас.
— Ладно. Выходит, тебе повезло. Дама не хочет поднимать шум. Она не хочет, чтобы у тебя были большие неприятности, а они ох как могли бы быть. Ты это знаешь?
— Да, баас, я премного благодарен той даме, баас.
— Это ты правильно говоришь. А теперь тебе надо уразуметь, кафр, что ты не будешь больше хватать белых женщин за юбку. Не будешь?
— Не буду, баас.
— Прекрасно. А если тебе захочется, так в Шестом районе на Ганноверской улице шлюх достаточно. Их ты можешь хватать и за юбки, и за кое-что другое. — Он засмеялся и подмигнул Тощему. Друг, ох как мне не нравился этот Тощий. Он и смотрел на меня как-то нехорошо, — вы меня поняли?
— А ты знаешь, кафр, что с тобой будет, если тебя поймают опять?
— Разумеется, баас!
— А ты понял, что миссис Валери тебя спасла?
— Еще бы, баас!
— Теперь ты будешь хорошим кафром?
— Конечно, баас.
— Значит, о'кей. — И он встал и вышел.
Мне сделалось не по себе, когда он вышел. Да, сэр. Мне не нравится быть наедине с Тощим, тонкогубым ван Хеерденом. Ох как не нравится! Сержант — хороший человек, но он ушел. Я испугался. Я говорю вам, я насмерть перепугался.
Так вот, только сержант вышел из комнаты, Тощий сел за стол, будто он сам сержант. И он стал смотреть в папку и все время ковырял в носу, медленно так ковырял. Потом он отложил папку, взял карандаш и уставился на меня. А я сижу на самом краешке деревянного стула — как сейчас помню. Да, сэр. Все это мне не нравится.
— Имя? — говорит он.
— Джордж Вашингтон Септембер.
— Ты что, смеешься?
— Нет, сэр, это мое настоящее имя. Так меня окрестили: Джордж Вашингтон Септембер.
— Так ты Вашингтон? — спрашивает он и не смотрит на меня.
