— Да, сэр. — Друг, я знаю подобных типов, и я их боюсь.
— Так-так. Где ты работаешь?
— Кейптаун, Си-Пойнт, Бэнтри-роуд, четыре.
— Имя хозяев?
— Не понял, сэр.
— У кого ты работаешь?
— У мистера и миссис Финберг, сэр.
И все это он записывает, медленно так записывает.
— О'кей, — говорит он. — Убирайся.
И он встает, и я встаю, и я вам нисколечко не вру, он вдруг меня бьет. Сильно бьет. В зубы — раз, другой, третий, может быть, четыре раза. Кулаком. И все время он приговаривает:
— Не… приставай… к белым… женщинам. Слышишь? Дерьмо. Держись… от них… подальше. Слышишь?
Я вам говорю чистую правду — этот ублюдок сильно меня побил. Когда он кончил, губа у меня рассечена и во рту кровь. Тут он схватил меня за шиворот и выкинул из комнаты. И вот, друг, это было хуже всего, потому что он порвал мне куртку. А это моя лучшая выходная куртка. Да, сэр, этот Тощий — настоящий ублюдок.
И вот я на улице и невольно оглядываюсь на полицейский участок. И я хмурюсь, — вы меня поняли? Потому что я образованный африканец, — вы меня поняли? Я кончил пять классов, а у моего дяди Каланги — диплом, и он совсем образованный, не то, что этот ублюдок Тощий. Он-то, наверно, тоже кончил пять классов, у него-то уж точно нет дяди с дипломом, и какое он имеет право меня бить? И я даже подумал, что лучше бы я действительно схватил эту белую даму за юбку, но как вспомнил об ее усах, так тут же понял, что не дотронулся бы до нее, даже если бы мне заплатили.
Я стоял и глядел на дверь участка, но тут вышел Тощий и заорал:
— Марш отсюда! Живо! Катись к чертовой матери! Ну!
— Слушаюсь, сэр, — сказал я, потому что не хочу больше неприятностей, — вы меня поняли?
Только дверь за ним закрылась, как я плюнул в его сторону, чтобы он не увидел, — вы меня поняли? Но все-таки я плюнул.
И вот я иду от участка и не дохожу до угла, как с другой стороны улицы меня окликает этот чертов Джанни Гриква. Я делаю вид, что не слышу, потому что, друг, с этим Джанни Гриквой неприятностей не оберешься. Он — цветной парень из Шестого района, и неприятностей с ним не оберешься, потому что он всегда одет щеголем, — вы меня поняли? Я немало слыхал об этом Джанни Грикве. Клянусь, друг, если бы его поймали, то уж наверняка бы повесили. Я как-то шел с дядей Калангой и встретил его — еще до того, как мой дядя попал под запрет, — так Джанни Гриква пытался всучить нам пилюли, от которых дети не появляются. Тогда дядя сказал мне, что это всего-навсего аспирин и чтобы я держался подальше от этого типа. А мой дядя образованный, и я всегда делаю, как он скажет.
Представьте себе, этот чертов Джанни переходит улицу, извиваясь между машинами как змея, и вновь окликает меня. Я опять делаю вид, что не слышу, потому что не хочу новых неприятностей, — вы меня поняли? Но я не могу убежать от него, потому что меня пошатывает после того, как этот ублюдок разбил мне губу.
— Как жизнь, Джорджи? — спрашивает он этак хитро. Он всегда говорит хитро, хотя я-то знаю, что он не такой образованный африканец, как я.
Я ему только кивнул, потому что не хочу сыпать любезности перед таким типом.
— Ты что-то скверно выглядишь, Джорджи. Боже мой, да на тебе лица нет! Друг, да и молния на куртке у тебя поломана, — говорит он и хихикает.
— Ты болтаешь, как кино, — говорю я. Потому что он и в самом деле болтает, как кино, и это мне не нравится.
— У тебя и губы в крови, — говорит он.
— Это я знаю, — отвечаю я. — Это я знаю.
Тогда этот Джанни Гриква берет меня под руку и ведет к набережной, а это совсем рядом с полицейским участком. Друг, я не хочу идти с ним, но не могу от него отвязаться, — вы меня поняли?
И мы выходим на набережную, и Джанни все время держит меня под руку, и вот мы уже у железных перил и смотрим на море. Друг, я люблю смотреть на море, потому что оно красивое. Ты можешь смотреть на него хоть десять лет, и оно всегда разное, — вы меня поняли? Оно всегда движется и меняется, и это мне очень нравится. И вот мы стоим у моря, и меня пошатывает, потому что этот ублюдок разбил мне губу. И все время Джанни болтает, а я не слушаю, потому что думаю об этом выродке Тощем и усатой миссис Валери. И я могу поклясться вам чем угодно, что я не слышал ни слова из Гриквиной болтовни. Нет, сэр, ни слова. И губа у меня сильно болела. Очень сильно. А море все движется, все меняется, да еще приятно так плещется, — вы меня поняли?
Но проходит время, и Джанни все что-то болтает, и, наконец, до меня доходят его слова:
— Так ты понял, Джорджи-малыш, мне бы пригодился такой славный зулус, как ты. Да, сэр.
— Для чего? — спрашиваю я.
— Видишь ли, мальчик, в Кейптауне не так-то много зулусов, и их трудно подыскать. Потому-то я и уверен, что такой, как ты, мог бы мне пригодиться. Да, сэр.
— Для чего же? — спрашиваю я.
— Ты же красавчик, малыш, это я тебе говорю. Бабы по тебе должны умирать. Вот это-то в тебе мне и нравится. Друг, у тебя потрясающая фигура.
— Послушай, Джанни, — говорю я. — Мне не нравится этот разговор. Я тебя знаю. Мой дядя Каланга говорит, что неприятностей от тебя не оберешься, и я знаю, что это факт. И мне не нравится весь этот разговор, потому что ты явно чего-то от меня хочешь. Чего же ты хочешь, а? Джанни, я не хочу неприятностей. Еще одна неприятность, и они выставят меня из Кейптауна. А мне, друг, здесь хорошо. И поэтому я не хочу иметь с тобой никаких дел. Ты меня понял?
А Джанни только улыбается. Друг, мне это очень не нравится. Но он говорит:
— Пойдем, Джорджи-малыш, пойдем на Ганноверскую улицу и поговорим, и я залеплю тебе губу пластырем и поставлю выпивку. Ну как?
— Ты сам знаешь, что я не имею права пить, сэр. Ты сам это знаешь. Все, чего я хочу, так быть от тебя подальше, и это точно.
— С чего это ты кидаешь мне рок-н-ролл, а? Я твой друг, я хочу залечить твою губу и угостить тебя — у себя дома, так, чтобы никто не видел. Друг, в этом нет ничего дурного.
— Друг, — говорю я, — это запрещено. Ты сам это знаешь. Я не пойду с тобой, Джанни. У меня работа.
— Отчего же ты не работаешь сейчас, а, малыш? — И он хихикает.
— Оттого, что сегодня после обеда я не работаю, — говорю я и знаю, что говорю зря, потому что он тотчас подхватывает:
— Вот и прекрасно, малыш, ни о чем не волнуйся. Твой велосипед здесь?
— Конечно, мой велосипед здесь, и я сейчас на него сяду и поеду в Си-Пойнт и буду там отдыхать.
— Послушай меня, Джорджи-малыш, мой велосипед тоже здесь. Друг, ты же не можешь явиться с губой, рассеченной до царства небесного, и в порванной куртке. Нет, сэр! Представь себе, что они могут подумать. И твоя белая рубашка в крови, и, друг, я тебе говорю, лица на тебе нет.
— Разве у меня плохой вид? — спрашиваю я, потому что не хочу возвращаться домой как подонок, — вы меня поняли?
— Не плохой, — говорит он, — скверный. Очень скверный.
И он опять берет меня под руку и ведет к велосипедной стоянке мимо той неевропейской скамьи, на которой я схлопотал неприятность с этой чертовой миссис Валери. И я беру свой велосипед, и мы идем с Джанни, и он придерживает мою машину за руль, и мы приходим туда, где стоит его велосипед, и, друг, это мечта: спортивная модель, весь голубой — глаз не оторвать. И он пропускает меня вперед, и мы едем в город на Ганноверскую улицу, которая — скверное место, это я вам говорю. Это то самое, что они называют Шестым районом, а когда кто говорит «Шестой район», то он хочет сказать, что это скверное место, — вы
