найдено, и сны его из области фантастического шагнули в явную, неоспоримую конкретность!
Будучи человеком дела по натуре, он решил, как говорится, поставить точки на «и». Первым делом надо было установить — действительно ли в прошлом столетии тут жил человек по имени Эрнест Шпигель. Он отправился в соответствующее городское учреждение и, задобрив архивариуса щедрой мздой, уговорил его выбрать из старых записей все, касающееся Эрнеста Шпигеля.
Со своим заданием архивариус справился быстро: через пару дней Т. уже держал в руках точную справку, сообщавшую о том, когда родился Эрнест Шпигель, где жил, на ком женился и где похоронен. В справке были и другие указания, из которых Т. узнал, что у него в этом городе осталось немало родственников по той, другой жизни.
Т. решил все, по возможности, лично проверить, и начал свой обход с кладбища. Здесь дело обстояло труднее: кладбище было огромное, и в начале Т. растерялся, стоя перед лесом крестов и памятников. Но после поисков, главным образом, благодаря помощи кладбищенского сторожа, он очутился перед обомшелым снизу каменным памятником, на котором прочел, как бы сказать… собственное имя…
Он замер перед этим памятником с непередаваемым чувством — он стоял у своей собственной могилы. Какой человек, кроме него, мог похвастаться этим? Да, это было его имя, вернее, одно из тысячи имен, которые он когда-то носил… А разве только его имена менялись? С каждым именем была связана новая роль, которую приходилось играть какое-то количество лет, после чего он сходил со сцены. Роли кончались, но Актер оставался! Каких только он не переиграл ролей! Тут, наверное, были короли и рабы, бродяги и труженики, проповедники и разбойники всех их переиграл он на своем веку… А причем тут век?.. Это уже не век, а что-то из вечности — Актер был вечен и бессмертен… Кто этот Актер? Крупица вечности, стремящаяся познать самое себя… Но в таком случае (тут теплая волна, начавшаяся в сердце, залила его вплоть до кончиков пальцев) мог ли он чего-либо бояться на свете? Смерти? Да он умирал тысячи раз и стоял сегодня гордо, попирая собственный прах!
Он ушел от могилы, обретая драгоценный дар — бесстрашие, и чувствовал, что уходит другим человеком, необычайно окрепшим; что вместо ничтожных целей, какие ставит перед собой человеческая ограниченность, перед ним засверкали совершенно другие цели, неизмеримо прекраснее; они звали в Беспредельность… Он сам был частью этой Беспредельности…
Еще он посетил указанных в справках архивариуса родственников. У одного обнаружил в семейном альбоме фотографию Эрнеста; вернее, это была не фотография, а значительно выцветший дагерротип, на котором он был снят с бородой.
Т. выпросил на время фотографию, отправился к парикмахеру и попросил приделать ему такую же бороду, как на фотографии. Когда он после визита в парикмахерскую сфотографировался, обнаружилось значительное сходство.
Впрочем, последнее обстоятельство, скорее всего, следует отнести к случайности, так как при перевоплощениях физический облик одной и той же индивидуальности обычно значительно меняется.
«И к этим грустным берегам
Влечет меня неведомая сила…»
В первую мировую войну я был мальчишкой и вместе со своими родителями ехал из Польши в беженском эшелоне куда-то на восток.[39] Поезд остановился в Минске где-то на путях. Я потихоньку слез по железным ступенькам теплушки: уж очень мне захотелось побегать. А побегать-то оказалось негде: и по ту и по другую сторону нашего эшелона груженые составы стоят, и конца им не видно…
Я нырнул под первый состав, потом под второй и третий — а там оказалась площадка, довольно большая — бегай сколько хочешь!
Ну, набегался, стал нырять в обратном направлении, а моего эшелона нет — ушел… А, может, — я сам заблудился… Заревел я, а что сделаешь…
Так я остался в Минске и стал вести жизнь беспризорника. Ну, там всякое бывало, но не в том суть… Революция началась, большевики пришли к власти и меня с улицы подобрали — да в детдом. Когда подрос, отправился в военное училище — нас «красными курсантами» тогда называли.
Подошли первые летние каникулы, и у кого были родители, тем бесплатный проезд домой давали, а мне ехать некуда. Обидно стало — все едут… Дай, думаю, съезжу на Дальний Восток: мой приятель там жил в городе Никольск-Уссурийске;[40] заодно на новые места погляжу — никогда там не был…
Выписали мне литер, и я поехал. Подкатываем к перрону Никольск-Уссурийска, и тут со мною случилось странное такое происшествие.
Поезд остановился. Тут, известное дело, те, кому выходить — хватают свое барахлишко да на перрон через вокзал в город, куда кому надо…
А я — нет! Как шагнул на перрон, так и обомлел: мне тут все знакомо! Вроде как после долгой отлучки домой вернулся… Конечно, понастроили много, чего раньше не было… И не иду я в город, где приятель живет, а жду, чтоб поезд опять тронулся и путь очистил, потому что мне надобно совсем в другую сторону — поперек путей пройти и дальше, где должен быть громадный пустырь. (И откуда я знаю, что там должен быть пустырь, на пустыре — речка, а через речку — мосток, за мостком роща, а у рощи — старый дом?).
И вот иду я и почему-то волнуюсь… Долго шел. Нашел пустырь. Речку и мостик нашел, а рощи нет, и дома не видно. Подошел ближе и вижу: от рощи одни пни остались, а от дома — фундамент…
Долго же я стоял у этого фундамента… Сам не знаю, зачем я тут и что мне надобно. Временами накатывало на меня какое-то сладостное и одновременно грустное чувство и хотелось плакать.
Наконец, я встряхнулся, словно наваждение от себя отогнал, и пошел в город, благо, мне там все улицы были знакомы, и я, ни у кого не спрашивая дороги, прямо пришел на квартиру приятеля… Что это было?
