Ограбление казино

— Верно, — сказал водитель.

— А теперь, — сказал Когэн, — теперь Трэттмен никакого дыма не пускал.

— И его побили, — сказал водитель. — Очень сильно.

— Зато теперь, — сказал Когэн, — мы уверены. Теперь, в прошлый раз мы думали, что уверены, а нет. А теперь мы да.

— Верно, — сказал водитель.

— А вот, — продолжал Когэн, — ребята, которые играть ходят, они не уверены. Ну то есть уверены они. Они уверены, что у Трэттмена лицензия, потому что он может, и никто ему тут не указ. Поэтому то же самое. И что, по-твоему, они намерены делать? Думаешь, играть они пойдут?.. Да и хрен бы с ними, — продолжал Когэн, — что с публикой с улицы делать? Что они думают, по- твоему, а?

— Понятия не имею, — ответил водитель.

— Они думают, — ответил Когэн, — они думают: Трэттмен. Уже так делал и вот сделал опять. Раньше наврал, и никто по этому поводу и пальцем не шевельнул, а теперь вот опять так поступил, и его за это отпиздили.

— Мог загнуться, — сказал водитель.

— Потому что высунулся, — сказал Когэн. — Это у него второй раз, так это рассматривают, он это вторично. Первый раз сделаешь, никто про тебя ничего не сообразит, зашибись. А на второй раз пойдешь, тут уж из тебя говно-то и повышибут.

— Если они так думают, — сказал водитель.

— Вашчесть, — сказал Когэн, — поверьте мне на слово: они так и думают.

— Эх-ххх, — сказал водитель, — но все равно же он ничего не делал.

— А за базар отвечать? — сказал Когэн. — Он уже так делал и наврал, всех вокруг пальца обвел, и я так Диллону и сказал, говорю: «Его раньше надо было замочить». И Диллон со мной согласился. А теперь вот еще раз. Он отвечает за то, как ребята подумают. На улице — Трэттмен, один только Трэттмен. Срубает полтос, пятьдесят две штуки, сколько б там ни было, ему столько же, а надо что-то и дуванить, ладно, но в последний раз он примерно столько же себе и оттырил. А теперь ему челюсть ломают. Ему больно, он просел на сколько ему щеглы стоили, а он кинул парней, которые ему доверяли, штук на восемьдесят и по- прежнему ходит, и все знают, что это он сделал.

— Он этого не делал, — сказал водитель. — По крайней мере, в этот раз.

— А всем про это ничего не известно, — сказал Когэн. — Есть куча ребят, которые будут год одни молочные коктейли пить, если их заловят, за такие дрожжи, когда им челюсть на место примотают. Блядь, да у нас щеглы в очередь выстраиваться будут, чтоб только катран дернуть, раз они опять открываются. Ты хоть представляешь, сколько вокруг заширенных? Если ему это с рук сойдет — ну что, пиши пропало тогда, раз и навсегда, прости-прощай.

— Я все равно не знаю, — сказал водитель. — Понимаю, о чем ты, то есть с точки зрения общества, и я не против того, что ты про других говоришь. Я не уверен только, как он к этому отнесется, раз человек не делал того, что, как все считают, он сделал, когда я ему это выскажу.

— Скажи ему, — сказал Когэн, — спроси его, откуда чуваки приходят играть. Не с улицы же. Им плевать, что Трэттмена побили. Они просто больше приходить не будут, всего-то. Трэттмен так уже делал, Трэттмен сделал это еще раз. С Трэттменом все, больше ничего делать он не сможет. Трахаться разве что. Это ему хорошо удается. А нам иначе он делать больше ничего не сможет. Мы тут ничего не теряем… И еще скажи ему, — продолжал Когэн, — чуваки с улицы. Они-то думают одно и то же, и они возьмут то, чего они там себе думают, и надежных мельниц уже ни у кого не будет. Больно ему. Подумаешь. Мельницу потряс, там большие знаки крутятся, а худшее, что тебе за это делают, — тебя мудохают. Да щеглы свой профсоюз учредят. У нас некоторое время будут только чуваки бегать, двери выносить почище болони, а потом уже никаких катранов не останется, никто играть не будет. «Поиграть собрался? Ну да. Побереги время. Зайди в спальню, подыми руки вверх, кидай знаки на кровать, домой вернешься раньше, да жена еще обрадуется, что не рисковал и тебя не продырявили». Ребята на это не пойдут, тут двух и мнений-то быть не может… Так что, вашчесть, — сказал Когэн, — иди поговори с мужиком. Трэттмена наглухо шваркнут, и ты мужику это сообщишь, вот увидишь, он сразу со мной согласится. Попытка не пытка. Не делаешь? Тю-тю, денежки. Он сделал ошибку.

— Давно, — сказал водитель. — Он эту ошибку очень давно сделал.

— Он сделал две ошибки, — сказал Когэн. — Вторая была в том, что он сделал первую, так оно всегда и бывает. Вот что у тебя остается, две ошибки. Скажи мужику.

— Если он с тобой согласится, — сказал водитель, — допустим. Ты можешь убрать Трэттмена?

— Ну, — кивнул Когэн.

— А этот тип Амато? — спросил водитель. — Мне он видится ведущим кандидатом.

— Он там тоже есть, — сказал Когэн. — Но не сейчас. Погоди, мы сначала Трэттмена сделаем. С ним легче будет, мы и это. Но рано или поздно — ага.

— Справишься? — спросил водитель.

— Прямо сейчас, — ответил Когэн, — наверно, нет. Не так оно пока складывается.

— Тогда кто? — спросил водитель. — Он, конечно, кое-кого знает, но ему всегда хочется знать, кого предложил человек, с которым я разговариваю.

— Есть у меня пара наколок, — сказал Когэн. — Та — про ту надо подумать, убедиться надо. Может… может, нам понадобится Митч.

— Он таким занимается? — спросил водитель.

— Давай пока думать о Трэттмене, — сказал Когэн. — А потом уже можно подумать и о том, чем занимаются ребята. Но да, Митч уже давно в теме. Один из лучших.

9

— Красота же, блядь, — сказал Расселл.

Он сидел на багажнике «ГТО», а Фрэнки прислонился к парковочному счетчику. Машина стояла перед «Курицей в коробке» на Кембридж-стрит в Бостоне.

— Мы среди ночи сваливаем, елки-палки, — говорил Расселл. — Я ему говорю: «Елки-палки, Кенни, рано или поздно мы все равно средь бела дня поедем, с тем, что у нас там будет, фиг остановишься. Так какого хуя прямо сейчас ехать, уж лучше в постельке дрыхнуть?» А он мне: «Ну, — говорит, — понимаешь, так надо. Я хочу, блин, хотя б до Джерсийской платной доехать затемно. Тут, блядь, слишком много болони слыхало, что эти блядские собаки пропадают. Увидят пару чуваков с машиной, полной собак, так, может, сообразят, тормозить начнут послушать, что мы им скажем». А в других местах фараоны ни про каких собак не слыхали, им, значит, никто ничего не говорил. «А кроме того, — говорит, — я уже так делал. Первый отрезок поездки — это, блин, что-то с чем-то. Поэтому ночью выезжаем…» Потом появляется, — продолжал Расселл. — А я, понимаешь, уснуть не могу. Он мне сказал: «Ты сядь на спину днем часиков шесть-семь, можешь ведь. У нас впереди где-то тысяча шестьсот миль. Последний раз у меня это заняло почти три дня. Поэтому совсем не повредит, если ты задрыхнешь, потом всех собак этих в машину загрузишь и прочее…» Ладно, — сказал Расселл, — пробую. Встаю. Жру. Сижу. Выпустил блядских собачек. Впустил блядских собачек. Накормил блядских собачек. Это он мне тоже сказал. «Ты их когда, — говорит, — кормишь обычно? Вечером, наверно». Я говорю, ну да, перед тем, как выйду, конину и ебаный этот их корм. Они тогда славные и покладистые. «Завтра, — говорит, — накорми их лучше в обед. Разницы не поймут. Я хочу, чтоб они хорошенько просрались перед тем, как их в машину грузить. А кроме того, давай-ка ты им дашь кой-чего, ладно?» Я думал, он про фенобарб, — сказал Расселл. — Господи, я себе столько этого фенобарба насращивал, что полгорода можно отправить в отключку и не вспотеть при этом. Но нет. Потому что, видишь, обдалбывать их надо перед самой погрузкой в машину, тогда они начнут поездку в сладком сне. Он про минеральное масло говорил. Четыре, блядь, галлона минерального масла… «Вбухай им в жратву, — советует он. — Вообще все им влей. Томатный суп есть? Возьми банок двадцать, смешай и подогрей, ага? Как для себя чтоб было». Я ему говорю: «Я его жрать не могу, там риса нет. На