грома. Лизка до одури боялась грозы, поэтому гуляла возле дома, готовая в каждое мгновение при увеличившейся стихии сорваться с улицы и броситься в спасительную тишину огромной кладовой. Та представляла собой большое, полностью, кроме пола, кирпичное помещение в доме, с железной дверью, запиравшейся на огромный запор. Вместо окна крохотная бойница с фигурной решёткой и дверкой – ставенкой тоже из железа. Кладовая в давние времена служила подобием холодильника. Когда-то там, на крюки вешали туши забитых на еду животных и хранили другие продукты. Как только Лизка увидела вспышку света у кучи, первое, о чём она подумала: «Шаровая!» И застыла. Девочка твёрдо знала, что при встрече с шаровой молнией нельзя шевелиться. Про это природное явление бабушка рассказывала ей множество страшных историй. Грозы вообще вызывали у бабули священный трепет. Она считала их проявлением Божьей силы и гнева на земле, и каждый раз истово крестилась при вспышке молнии и раскатах грома. И эта вера была подкреплена её собственным опытом. Однажды, будучи ещё совсем детьми, они со старшей сестрой Матрёной своровали полмешка гороха. Времена тогда были очень голодные. Радостные девочки бежали по полю домой, мечтая о гороховой каше, что им мать наварит. Но неожиданно тучи налетели, началась гроза, и дождь полил, как будто ушат опрокинули с небес на землю. Посреди поля одинокий дуб стоял. Откуда он там взялся, никто не знал. Может специально кто-то жёлудь в землю воткнул, а может зверушка какая-нибудь обронила свою добычу. Вот сёстры под тем дубом от дождя и спрятались. Всё вокруг стало черным-черно, небо тучами заволокло. И вдруг, о чудо, между тучами просвет появился, всё шире и шире, сиявший небывалой голубизной. И девочки увидели Бога. Они заворожено пошли вперед навстречу видению, позабыв про украденный мешок, оставленный под деревом. В тот же миг раздался страшный грохот, и молния ударила прямо в дуб, от которого отошли дети. Мешок с горохом вспыхнул, трава, и сам дуб тоже горели, с треском разбрасывая искры. А видение тут же исчезло.
Во время грозы бабушка неизменно начинала: « Отче наш! Иже еси на небеси, да светится имя твое, да придет царствие твое…»
Лиза с детства запомнила молитву «Отче наш». И всегда в трудные минуты или в отчаянии она бесконечно повторяла знакомые слова про себя, словно мантру кришнаит, перебирала их в уме, как перебирает чётки мусульманин. Боль отступала, отчаянье отпускало, и приходила надежда. Так и тогда – Лизка замерла и про себя начала проговаривать спасительные слова. Ничего не трещало, не искрило, а детское любопытство пересилило испуг. Еле переставляя, словно ватные ноги, девочка приблизилась к злосчастной куче и увидела, что из трухи и старых газет виднеется полоска серебристого цвета.
«Может фольга от шоколадки?» – подумала Лизавета, подцепила двумя пальцами неизвестный предмет и потянула его на себя.
Он был слишком крупным и тяжёлым для фольги. Прикрывавшая его труха начала осыпаться, и Лизка вытащила, наконец, большой старинный серебряный крест с изображением распятого Христа. Она опрометью бросилась показывать его бабушке. На крыльце ей преградил дорогу её дядюшка – один из семейства жаб. Он крепко схватил Лизку за руку и, выкручивая её, свистевшим от злости шёпотом поинтересовался, куда это она летит, как на пожар. Лиза, пытаясь вырвать руку, в испуге заорала: «Ба!!!!»
Бабушка выскочила на крыльцо, и старый садист тут же отпустил девочку.
«Ну что случилось, что голосишь?» – спросила бабушка Лизу.
А старый хрыч тем временем покуривал папироску, отвернувшись от них, словно происходящее его никак не касалось. Лизка молча, со слезами на глазах протянула бабушке находку. Та охнула протяжно, а дядька коршуном развернулся к ним, и алчно заблестевшими глазами уставился на крест. Он даже про папиросу забыл. Она так и дотлела до его пальцев, пока не обожгла. Он чертыхнулся, отшвырнул окурок и вкрадчиво издалека завёл: «Ай-ай-ай! Где ты, деточка, взяла его? Нашла? Как нехорошо!»
« Симка!» – обратился он, к молча стоявшей бабушке. – Ты-то чего молчишь? Знаешь ведь, что хорошего мало. Надо его в церковь отнести и священнику отдать. Давай сюда, я сам сделаю».
Он протянул руку, похожую на лапу хищной птицы, к Лизке. Она вопросительно взглянула на бабушку, и та кивнула ей. Дядька выхватил у девочки крест и пошёл в дом, урча себе под нос, словно от удовольствия. Бабушка стояла, понурив голову, и руки её висели плетями вдоль тела.
«Ой, горе, девка, горе…» – пробормотала она, повернулась и тоже вошла в сени.
В тот же год умер дедушка. Это случилось на самое седьмое ноября. А Лизка так ждала праздничного дня! Отец в первый раз пообещал взять её с собой на ноябрьскую демонстрацию. Она представляла, как будет держать в одной руке разноцветные шары, а в другой красный флажок, и махать им, проезжая на заводском грузовике, везущем огромные транспаранты, мимо людей, стоящих на Красной площади. И люди будут улыбаться, махать в ответ и кричать «ура-а-а-а!» «А-а-а-а-а!!!» – от такого воя проснулась Лизка в праздничное утро. Голосили бабушка и мама. Дед, до этого никогда не жаловавшийся на здоровье, рано утром пошёл в туалет, присел на стульчак, закурил папироску и умер. С тех пор седьмое ноября стало днём помин. А на демонстрацию Лизка так никогда и не сходила.
Потом стал сильно пить отец. Скандалы в семье не затихали ни на день. У пьяного отца были две стороны: сначала он всех любил, а потом с такой же силой ненавидел. В состоянии его агрессии, лучше было не попадаться ему на глаза, чтоб не нарваться на подзатыльники или порку. Он мог ударить или толкнуть бабушку и мать. Разбить от злости тарелку с супом об стену кухни, если ему только показалось, что еду поставили перед ним без должного почтения. Короче жизнь в доме напоминала неспящий вулкан, в любой момент готовый к извержению.
А ещё Лизка начала терять зрение. Мать, занятая бурной семейной жизнью не сразу заметила это. Головные боли у Лизаветы стали настолько часты и ужасны, что порой девочке казалось, её сознание ускользало, мир скрывался в темноте. Но даже там, за гранью не было спасения от монстра, грызшего мозг внутри её маленького черепа – властелина боли. Когда Лизу, наконец, отвели к врачу-окулисту, ей прописали очки с большими диоптриями, и боль была изгнана из её головы. Но зрение продолжало ухудшаться. Она не занималась физкультурой в школе, что давало лишний повод для насмешек одноклассникам. Не сдавала экзамены, что опять же вызывало их зависть и злобу. И к тому же дурацкие очки шли ей, как корове седло. О линзах в те времена и «слыхом не слыхивали, и видом не видывали». А во время родов вообще чуть Варьку не потеряла – в приёмном покое невнимательная акушерка прозевала, что Лизка с миопией высокой степени поступила. Кесарево делать поздно уже было. Хорошо, что врач, который щипцы умел накладывать, недалеко от роддома жил. Среди ночи за ним санитарку послали, на счастье, тот дома ночевал.
Все печальные события своей жизни – потери, промахи и неудачи Лизка с находкой далёкого детства не связывала. Все так живут, ни у кого гладко не бывает. Разве что везунчики где-то по миру и ходят, но их раз, два и обчёлся. Жизнь, как жизнь, не лучше и не хуже, чем у других. Только бабушка, жившая до самой смерти вместе с Лизой, всё вспоминала крест. А Лизка отмахивалась, не верила она во всю эту суеверную чепуху.
«Если бы, да кабы…» – любила говорить бабушка.
Чего гадать, когда Лизка теперь точно знала: у её мужа есть другая женщина – молоденькая девчонка, почти ровесница её Варьки. И это было ещё страшнее. Глядя на себя в зеркало, она видела уставшую расплывшуюся тётку, с тусклыми неухоженными волосами, погасшими глазами, неопределённого возраста после сорока. Где уж ей тягаться с хрупкой и эфемерной молодостью.
Он сказал, что уходит. Что другая женщина - любовь всей его жизни. Лизка не понимала: это с ней происходит, или сон такой ужасный снится? Почему она тогда никак не просыпается? Девчонки, ещё недавно так обожаемые им дочки – Варя его тоже отцом звала, ревели в голос, выдёргивали у него вещи из рук. Но муж с пустыми мёртвыми глазами и отсутствующим лицом продолжал заталкивать по сумкам свои пожитки. И ушёл в новую жизнь и любовь. Мир её, такой прочный и понятный, рухнул в одночасье. И Лиза
