Песня?то запрещенная. Хоть и тихо поют, а хорошо слышно. Так и видит она тех жандармов, что, не дай Господь, сидят по сторонам ее Захара. Жутко.
Сегодня Пелагея Егоровна совсем потеряла голову. С утра вроде ничего не предвещало беды. В мастерской раздавался привычный стук, говор, иногда смех. Потом она видела, как через маленькую калитку в заборе, что отделяет их от двора Браславца, прошел в мастерскую Василий Григорьевич. Мало ли чего старику надо? Захаживал он не раз к Захару Ивановичу. Иногда по делу, просил подсобить по хозяйству, иногда без дела, просто побалакать [6]. На этот раз он выскочил из мастерской как ошпаренный и, что?то бормоча и размахивая руками, в сильном возбуждении прошел к себе во двор. Не успел он дойти до калитки, как из мастерской грянул такой взрыв хохота, как только крыша не обвалилась. Даже не верилось что там с ее Захаром всего трое мужиков.
А потом из мастерской вышел Захар. Он был явно взволнован, но не хотел этого показать. Была в нем этакая бесшабашность, какая?то расчетливая лихость в движениях и еще что?то, ей непонятное, что и удержало ее от расспросов. Не торопясь, муж переоделся в лучшую свою тройку, только прошлой весной купленную в Ростове, как?то особенно лихо надвинул котелок, взял трость и не без самодовольства покосился на себя в большое трюмо, что в зале. Время приближалось к обеду, но она не посмела ему об этом напомнить. С затаенной тревогой она смотрела на его переодевания и молчала. Потом он как будто невзначай, будто только что увидев ее, заговорщицки лукаво подмигнул ей и вышел.
Когда она в полной растерянности, открыв калитку на улицу, стояла в ее проеме, а сзади нее — притихшие и серьезные Никишок и Гришка, мимо бодрым шагом, совсем не приволакивая по — старчески ноги, как бывало, прошел возбужденный сосед в Черкесске, позвякивая медалями, с кинжалом на поясе, как положено по форме.
Никишок рассказал ей, что Василий Григорьевич действительно зашел к соседу потолковать о делах. Была у них такая нескончаемая тема для разговора. Сосед хотел иметь линейку, Калинцев мог ее сделать. Мог и уже кое?что к ней делал, хотя доподлинно знал, что денег у Браславца на нее нет. Нет и не будет. А Захар Иванович на них и не рассчитывал. Более того, он уже договорился со своим земляком — кузнецом, что тот окует ее железом, как положено, а они, два мастеровых, сочтутся работой. Хотелось ему угодить разлюбезному соседу. Сколько уж лет жили они в мире и дружбе. Браславец любил калинцевских детей, особенно выделяя умелого во всякой крестьянской работе Васю и красивую чернявую Дуню. Но что?то, вероятно, было в этом извечном разговоре о линейке унизительное для казака — хозяина, хоть и бывшего, но все же хозяина той земли, где живет этот городовик. Возможно, он догадывался, что Захар Иванович не возьмет с него денег и заранее терзался этим унижением. Может быть, ему самому было неловко приходить вот так, отрывать людей от работы и вести этот разговор. Может просто он в этот день, как говорится, не с той ноги встал и ему во всем, даже в невинном хихиканьи Гришки, почудилась насмешка. Только он внезапно переменил тему и тон разговора и выпалил:
— Ты, той, Захар Иванович, трошкы пожив на моей земли, трошкы мы тоби заплатымо — ехав бы ты у свою у Россию…
Так неожидан был этот поворот, что Захар первое мгновение даже опешил. Но потом быстро справился и… показал ему дулю, кукиш.
— А это ты видел, сосед?
Вот тогда?то и выскочил как ошпаренный казак Браславец, униженный и оскорбленный беспредельно дулей от городовика.
Едва он выскочил, как Захар Иванович, видя такую убийственную реакцию, еще раз задумчиво воззрился на свой мозолистый кукиш и на этот раз все они — и он сам, и его невольные зрители — грохнули во все свои здоровые легкие.
Уходя сосед успел справиться с волнением и бросил
— Ходим до мырового!
Вот они и пошли.
Но и у мирового, что вершил свой скорый суд на базарной площади, дело сложилось еще того чуднее. Вначале было недоумение, все знали о добрых отношениях казака с соседом. Потом — законное возмущение: дать казаку дулю, это же надо так оскорбить хозяина здешних мест! И кто посмел? — Городовик, пришлый, какой?то там кацап! Но в кацапа уже вселился бес, чего так боялась Пелагея Егоровна. Суд присудил ему заплатить за оскорбление пять рублей «в пользу общества». Тогда Калинцев, явно рисуясь, достал свой бумажник с монограммой, вынул из него новенький красный червонец и еще показал соседу дулю, чтоб без сдачи.
Второй червонец Калинцева истец и ответчик, а также наиболее горячие слушатели этого забавного дела, пропили в шинке. Вот и едут они теперь домой на извозчике, оба хмельные и умиротворенные.
Но не все калинцевские заботы разрешались столь благополучно. Та беда, которую чуяла Пелагея Егоровна, все же пришла. Захара Ивановича взяли на сходке в волковской кузнице, что стояла неподалеку от его дома. По счастливой случайности не было там Никифора, а то бы ему не миновать лиха. Дознались бы о его рязанских делах. Потом стало известно, что Калинцева взяли, когда он говорил против царя. Утром полицейские пришли в дом, известили семью, «для порядка» кое?что посмотрели, но обыска большого не делали.
Вскорости арестованных переправили в Екатеринодар. Бросив детей и дело на Никифора, Пелагея Егоровна поехала в город. Была она там долго, до самого суда. Хлопотала, просила, обивала пороги, давала деньги, сулила еще больше. Все попусту. Приехала домой неузнаваемая, черная, одни глаза светились на лице. Тогда дети и услышали страшное
слово «каторга». В станице оно отозвалось громким эхом. Ка- линцевых стали сторониться. Дела в мастерской шли день ото дня все хуже. Хорошо еще, что остались Никифор с Гришкой, да Вася помогал.
Поля не сдавалась. Она писала, ездила, хлопотала. Через два года Захар Иванович вернулся. Глухим, сгорбленным, неразговорчивым. Глаза его потухли и редко он пел. Поля не теребила его. Вызволила и ладно. Отойдет, отогреется.
И он отходил, но не так, как ей того хотелось. Часто в доме стал бывать Игнат Худолей. Думала, к Васе ходит, оказалось — к самому. Что у них может быть общего? Потом Захар потребовал, чтобы треть дохода от дела она отдавала ему без отчета. Долго спорила, но пришлось уступить. Опять в стружках ночевали люди. Захар чаще, чем в том нуждалось дело, ездил в Ростов.
А потом его непонятные слова в ответ на ее слезы, когда началась война. Ведь Васю после учительской семинарии в Новочеркасске забрали в школу прапорщиков, а оттуда на фронт пойдет родное дитя. А он так с усмешкой.
— Ничего, эта война — только начало. Будет еще и другая, внутренняя война…
Разве можно понять ей этого человека, хоть и прожила она с ним век и нажила семерых детей?
Матрена Яковлевна Худолей
— На вику, як на долгой ныви… то ли сказала, то ли подумала она, не спеша, но не по- старчески легко ступая по заросшему спорышом большому своему двору, ухоженному, красивому с полыхающим целое лето палисадником. Ну и что ж, что там не было культурных, как говорили в станице, цветов. Ранней весной — темно — вишневые, даже коричневатые, сладко пахнущие махровые тюльпаны, любисток, разные виды мяты, мальвы, лилии, колокольчики, подсолнышки, такие душистые маленькие копии своих полевых родственников. А какие розы! Кто?то называл их простыми, но разве можно этим словом обидеть чудную, благоуханную копну розового, белого, желтого, алого цвета. А какое варенье на меду из их лепестков! По осени, на Спас, вместе с яблоками и медом несла она в церковь посвятить пучок
чабреца, букетик чернобривцев. Потом они висели на гвоздике в святом углу, сухие с тонким ароматом лета аж до следующего года, до следующего Спаса.
А будет ли он, ее следующий Спас?… Михайло крепкий. Да и что греха таить, много, много моложе он ее, дорогой его бабуси. Сколько уж лет живут они вместе, пора бы и забыть об этом. Да вот как?то не
