необходимым условием: достаточно было красивого вида и убежденности в том, что воздух в данном месте чуточку чище, чем где-либо еще. Примером могла послужить Олива: несмотря на отсутствие пляжа, горных вершин или хотя бы одного целебного источника, в прелестном уголке на краю леса выстроили курхаус как символ новых веяний. Куда привлекательнее, разумеется, были местности, расположенные у самого моря, — такие как Елитково, Бжезно или Собешево. Тамошние курхаусы мгновенно обзаводились купальнями — сооружениями весьма нехитрыми, состоящими из деревянных будок, именуемых кабинами, да на скорую руку сколоченных деревянных помостов и лесенок. Волшебное слово «бад»[24], тем не менее, притягивало туда отдыхающих, хотя непродолжительность балтийского сезона не позволяла развернуться в полную силу владельцам ресторанов, гостиниц и киосков с сувенирами.
Иначе обстояло дело в Сопоте. И не только потому, что кроме курхауса и купален там был самый длинный мол, около восьмидесяти пансионов, два шикарных отеля, санаторий и десятки особняков и вилл — в том числе и таких, которые сдавались внаем. Сопот оставил далеко позади другие курорты, едва там открылись горячие водолечебницы. С тех пор люди, страдающие истинными или мнимыми недугами (последним, впрочем, вышколенный персонал уделял не меньше внимания), могли круглый год, независимо от погоды, пользоваться новейшими достижениями медицины. Пятьдесят восемь ванн предлагали свои услуги для борьбы с ревматизмом, хронической сыпью, увеличением печени, катарами, артритом, бородавками, сердцебиениями, хрипотой, геморроем, импотенцией, эпилепсией, психическими заболеваниями и всевозможными неврозами.
Вероятно, для истории Сопота не имело особого значения, что в первый же год деятельности «Вармбада»[25] пациентом этого лечебного заведения стал студент Ганс Касторп. Его фамилия фигурировала в книге записи процедур под номером 747 с двумя дополнительными пометками: «М» + «Э». «М» означало купание в подогретой морской воде, «Э» — электрический ток, под постоянным небольшим напряжением пропускаемый через ванну пять раз за сеанс. Наш герой для процедур выбрал пятницу, поскольку во втором семестре по пятницам занятия заканчивались раньше обычного, в час дня. Спустя пятьдесят восемь минут он уже садился в поезд на Центральном вокзале в Гданьске, куда из политехникума добирался на трамвае. Без пяти три, слегка вспотев от пробежки по Морской улице, он входил в мужскую приемную «Вармбада», где в плетеных креслицах, за кофе и журналами мод, пациенты ждали, пока облаченный в белый халат банщик выкрикнет соответствующий номер и отведет своего подопечного в кабину, где тот раздевался за ширмой и залезал в уже приготовленную ванну.
— Вы студент медицины? — этот вопрос донесся до Касторпа из соседней, грязевой ванны, в которой лежал худосочный господин средних лет, похожий на всполошившуюся куропатку. — Я спрашиваю, поскольку мне интересно, как здесь оцениваются новейшие методы. В берлинских газетах пишут, что нашей немецкой медицине нет равных! Слыхали подобную чепуху?
Сквозь нагретую, пахнущую водорослями воду, в которую Касторп погрузился едва ли не до кончика носа, как раз проходил слабый ток. По коже бежали приятные мурашки, будто тело массировали десятки пальцев. Слегка приподняв голову, он ответил:
— Я изучаю кораблестроение! В медицине ничего не смыслю. Немецкая, говорите? Медицина не имеет национальности!
С этими словами Ганс Касторп, не испытывающий желания продолжать обмен мнениями, демонстративно нырнул в свою морскую кипень.
Тогда из другой ванны, наполненной доставленным из-за границы солевым раствором, раздался зычный голос:
— Вы против немецкой медицины?! Интересно, чем она хуже, скажем, французской? А вы, молодой человек, не правы, — это относилось к Касторпу. — Космополитизм еще ничего не создал, ни в одной области! Он способен только паразитировать на достижениях разных наций!
Лицо говорившего на секунду высунулось из облака пара. Толстые обвислые щеки, пышные усы и мешки под глазами делали его похожим на моржа.
— Поразительно, как некоторые умеют переиначивать чужие высказывания! — немедленно отозвался Тощий. — Я не говорил, что немецкая медицина чем-то хуже, позвольте вам напомнить. Не так ли? — обратился он к Касторпу, призывая его в свидетели. — Я только сказал, что превозносить ее в газетах, ставя выше врачебного искусства других народов, — абсурд, глупая пропаганда! Мелкий торговец может на все лады расхваливать свой товар: мол, он лучше того, что продают в соседней лавчонке. Но когда речь касается серьезных вещей, шутки в сторону, господа! Словесная перепалка рано или поздно заканчивается перестрелкой!
Тощий фыркнул и погрузился в свои грязи. Морж, напротив, выскочил из солевого раствора до половины атлетической волосатой груди и прямо-таки прорычал:
— От ваших слов просто уши вянут! Я сразу понял: такое можно услышать только от пацифиста! Там, где начинается критика газет, ждите массового дезертирства! Наши машины, — обратился он к Касторпу, — наши технические изобретения вне конкуренции! Это вы, полагаю, не станете оспаривать?!
Наш Практик ничего не хотел оспаривать, но и подтверждать не стремился. Знаком попросив банщика подать ему полотенце, он за несколько минут до звонка вылез из ванны. Противники между тем продолжали пикироваться, и даже чуть погодя, когда оба уже стояли под душем с пресной водой, смывая грязь и соль, их громкие голоса перекрывали шум воды и восклицания банщиков.
Тощий насмехался над Моржом:
— Может, немецкий воздух тоже лучше? А немецкий песок на немецком пляже? Не говоря уж, понятное дело, о немецкой душе. О да, в особенности она, чьим описанием последние сто лет занимались университеты и философы в халатах, да, да, в особенности немецкая душа — по сравнению с другими — вне конкуренции.
Морж перешел ad personam[26]:
— Тот, кому ничего не нравится, не только нигилист sensu largo[27] , но и опасная личность, обязанная носить на отвороте пальто предупредительную табличку, чтобы нормальные люди уже издалека видели, что имеют дело с ненавидящим общество разрушителем.
До чего же смешны были эти голые господа! Завернутый в простыню Ганс Касторп, которого, легонько похлопывая, вытирал банщик, украдкой наблюдал за ними, точно за персонажами немого фильма: казалось, растрачивая всю свою энергию на бурную жестикуляцию и умопомрачительные ужимки, они теряют суть спора, хотя, конечно, это было не так. Касторп едва удержался от смеха, когда Морж упустил кусок мыла и тот по скользкому, украшенному древнегреческим узором полу покатился прямо Тощему под ноги. Явно близорукий Морж, чуть ли не возя носом по полу, кинулся за мылом вдогонку и преследовал его, пока не добрался до огромных, как лодки, ступней Тощего. После чего, подняв глаза, проревел:
— Так это вы!
Наш герой надолго запомнил эту сцену. Тощий, протянув руку, сказал:
— Ионатан Грей, очень приятно!
На что Морж, подобравший наконец мыло, подал Грею свободную руку и произнес:
— А я Вольфрам Альтенберг. К вашим услугам!
Выслушивать раз в неделю их тирады было даже забавно и уж никак не скучно. При этом отчетливо ощущалось, что, пользуясь услугами «Вармбада» три раза в неделю, они с особенным нетерпением ждали пятничных процедур, ибо проявить присущие обоим актерские способности — отдавали ли они себе в этом отчет, другой вопрос, — могли лишь в присутствии третьего, стороннего лица, исполняющего скромную, но важную роль публики. Так что Ганс Касторп оживлял в «Горячих водолечебницах» не только тело, подвергавшееся целительному воздействию морских солей и электрического тока, но и ум, который невольно приходилось напрягать, дабы улавливать смутный дух эристики [28], витавший над ваннами.
Из описания первой схватки, завершившейся рукопожатием двух голых людей, у читателя может сложиться совершенно неверное впечатление, будто обоих интересовала исключительно политика. Да, в определенной степени все, о чем они говорили, имело политическую окраску, ибо такова уж была эпоха с ее всеобщим избирательным правом, огромными армиями, народными массами, одинаково жаждущими хлеба и зрелищ, наконец, промышленностью, с каждым годом производившей все больше пушек,
