— Значит, вы за полицию нравов? Чтоб от сыщиков проходу не было?
И тут Ганс Касторп вспомнил вывеску на Вокзальной, мимо которой проходил каждую пятницу по дороге в «Вармбад»: «Сыскное бюро. Имеется лицензия. Герман Тишлер».
Не вдаваясь в подробности, сообщим, что в тот же день наш герой вошел в сыскное бюро Тишлера, однако прежде чем успел хоть что-либо сказать, испытал сущее потрясение. Ибо человек, занимающийся секретными и стыдными делами, требующими использования грязных методов, был ему знаком. В октябре они ехали в одном купе, и Касторп украдкой читал в газете попутчика заметку об убийстве Хоффмана.
— Я уже где-то вас видел, — Тишлер улыбнулся и указал на стул. — Простите, это профессиональная черта — хорошая память на лица. Но где? Попрошу не подсказывать… — Он закрыл глаза. — Ничего не говорите… — Он наморщил лоб. — Ну конечно! — Он наконец посмотрел на клиента. — В купе второго класса!
Радость и удовлетворение, сопутствовавшие этому восклицанию, ничуть не помогли Касторпу. Напротив, он еще больше смутился, как будто в том, что они с сыщиком уже встречались, было что-то постыдное.
— Чем могу служить? У вас неприятности? Кто-то вас шантажирует? А может быть, письма?
— Письма? — удивился Касторп. — Что вы имеете в виду, господин Тишлер?
— Без писем никогда не обходится. Мы мараем бумагу и доверяем написанное не тому, кому следует, — вы даже не представляете, какими неприятностями оборачивается. Я всегда повторяю клиентам: лучше десять раз согрешить, пускай и взяв на себя тяжкий грех, нежели описать хотя бы один свой, даже незначительный проступок. Вы пользуетесь туалетной водой «Пергамон», не так ли?
— Так точно, — холодно ответил Касторп.
— То-то и оно. У меня не только на лица отличная память, но и на запахи. В поезде, вы уж простите мою бестактность, от вас пахло другим одеколоном. Это была, если не ошибаюсь, туалетная вода «Три короны». Не отрицаете? Отлично! Что же я тогда мог предположить? Что юный джентльмен, который столь бесцеремонно читает мою газету, отправляется в водолечебницу на rendez-vous[30], но не уверен в успехе, поскольку его избранница даже не догадывается, что с недавних пор стала объектом воздыхания. Я не ошибся, верно? Остальное вы расскажете сами, я ведь не Святой Дух!
Сказав так, Герман Тишлер положил в рот медовую конфетку. В небольшой корзиночке высилась мастерски уложенная пирамида таких конфет. Хозяин пододвинул ее к Касторпу, жестом предлагая угоститься. Тот, однако, не воспользовался предложением.
— Меня восхищает ваша интуиция. Но угадали вы далеко не все. Детали моего дела необычайно сложны — боюсь, то, чего я от вас ожидаю, неосуществимо. Я имею в виду осуществление lege artis[31], — с нажимом подчеркнул Ганс Касторп. — Речь идет об установлении личности двух русских, мужчины и женщины. Кроме того, меня интересует, зарезервируют ли они номера в Сопоте в этом сезоне, и если да, то когда и где.
Пока наш Практик излагал подробности, сыщик разгрыз конфетку и будто невзначай записал в блокнот номер комнаты в гостинице «Вермингхофф», потом его зачеркнул и написал сокращенно «Панс. Сед.», что, видимо, означало название пансиона, и сверху поставил прошлогоднюю дату, которую ему сообщил клиент.
— Дело чрезвычайно простое. — В рот сыщика отправилась следующая конфета. — Однако же выяснить планы этой пары можно будет только после того, как они зарезервируют номера. Если ситуация в России им это позволит.
Поскольку Касторп уставился на него с недоумением, свидетельствующим о полной неосведомленности в этом вопросе, он посчитал нужным спросить:
— Я вижу, вас не занимает политика?
Когда же клиент в ответ пожал плечами, Герман Тишлер, словно бы с удовлетворением, начал перечислять по месяцам события, произошедшие с начала года. Кровопролитие в Петербурге! Забастовки в Москве! В Варшаве стрельба на улицах! А в Лодзи баррикады!
— Быть может, — громко засмеялся он, — этот колосс на глиняных ногах разлетится как арбуз, царь вынужден будет отречься от престола, и тогда…
— Тогда? — подхватил Касторп.
— Только война!
Сыщик, правда, не уточнил кто с кем будет воевать после отречения царя, однако Касторп, которого никогда не волновали сообщения из-за рубежа, уже в поезде, на обратном пути в Гданьск, всерьез задумался, насколько такое возможно. Впрочем, никаких тревожных симптомов нигде не наблюдалось. В гусарских казармах все шло в обычном, довольно-таки вялом ритме. В газетах если и писали что-либо о России, чаще всего прибегали к обтекаемым фразам типа «успокоение чересчур разбушевавшихся волн» или «Черноморский флот вновь проводит маневры». Эдгар Мацкайт и Вальдемар Розенбаум, которым Касторп будто ненароком задавал вопросы, рассказывали интересные, но тоже не слишком конкретные вещи — их главным образом тревожило, смогут ли они на каникулы уехать домой в Россию и затем спокойно вернуться. Даже госпожа Хильдегарда Вибе, которую трудно было заподозрить в интересе к политике, однажды, столкнувшись с Касторпом в кухне, заметила: «Не скажу худого слова, но эти русские не такие уж олухи, мой покойный муж говаривал, что они нам еще покажут!»
Надежда что-либо разузнать у доктора Анкевица тоже не оправдалась. Тот только прописал вместо тинктуры со стрихнином соли Эрленмейера — по столовой ложке три раза в день — и, весьма удовлетворенный состоянием пациента, порекомендовал заменить водные процедуры интенсивным движением на свежем воздухе. Касторп, обеспокоенный формулировкой «интенсивное», напрямую спросил, не имеется ли в виду нечто вроде армейской подготовки на случай вероятной войны. Доктор от души рассмеялся.
— Молодой человек, — он протянул Касторпу рецепт, — поглядите, какая прекрасная весна! Радуйтесь жизни, а войны оставьте генералам и императорам.
Трудно было отказать доктору в правоте. Почки на деревьях готовы были вот-вот взорваться, под лучами солнца неистовствовали стайки воробьев, Кашубке выбивала во дворе ковры, а в порту на Мотлаве царило оживленное движение. На пасху Ганс Касторп решил поехать домой. Он написал дяде Тинапелю теплое письмо, купил билет до Гамбурга с пересадкой в Берлине, навел порядок в шкафу и комоде. Быть может, он взял бы с собой «Эффи Брист», но в день отъезда, буквально за четверть часа до того, как пора было отправляться на вокзал, Кашубке вручила ему конверт с маркой из Сопота.
«Спешу сообщить, — писал сыщик Герман Тишлер, — что первая часть задания выполнена. Дама, про которую Вы изволили спрашивать, не русская, а полька, Ванда Пилецкая, двадцати девяти лет, проживает в Варшаве. Мужчина — русский, Сергей Давыдов, тридцать лет, ротмистр кавалерии, недавно представлен к званию капитана и переведен из Варшавы в Люблин. У меня в бюро Вас ожидают еще некоторые подробности, весьма любопытные, которые, однако же, я предпочитаю изложить Вам лично. Со второй частью придется повременить, ибо пока невозможно установить, во-первых, поддерживают ли связь интересующие Вас особы, и, во-вторых, если поддерживают, то какие у них планы. В обычной ситуации я нашел бы кому это поручить или сам бы отправился за границу, однако же — я уж не упоминаю о дополнительных расходах, которые не были оговорены, — события, происходящие сейчас в России, отнюдь не благоприятствуют путешествиям и тем более сбору конфиденциальной информации».
Касторп дважды — а потом и еще раз — перечитал письмо. Необычайно старательный, чуть ли не каллиграфический почерк сыщика свидетельствовал о его педантичности. А вот выражение «однако же» достаточно было бы употребить один раз. Впрочем, не об этом думал Ганс Касторп в мчащемся на запад поезде. Его мысли занимал вопрос, лежит ли большой цветной атлас Брокгауза, которым он пользовался в гимназические, на своем прежнем месте в дядиной библиотеке. И где на карте России находится город Люблин, куда перевели капитана Сергея Давыдова.
X
