Вспомнились дурацкие деревянные инсталляции Алексиса, раскрашенные в какие-то грязные, утробные цвета, грубо сколоченные: уродливая карикатура на молодой конструктивизм, погрязший в поиске новых форм. Дуболом Алексис, опоздавший со своими идеями на полвека, а с находками — навсегда, вечно пытался впарить эти жалкие сооружения беднягам, которые имели неосторожность доверить ему работу дизайнера. Увидев в приемной своего офиса десяток чурбачков для растопки, слепленных в кривенькое подобие табуретки, заказчик орал: 'Что это?!' Алексис, надменно вздернув небритый подбородок, уточнял: 'Кресло для посетителя! Это ручная работа, мотивы супрематизма в пластическо-пространственном объеме. В его инвайронменте есть организующий компонент!' Тут ужасались даже самые продвинутые.
На даче в Мачихино стояли два таких инвалида, дисгармонирующих с любым помещением, с любой мебелью, с любым образом жизни. Павел Петрович называл эти сомнительные шедевры 'буратинами', и с наслаждением пинал их ногой, когда не видела супруга. Из-за этих уродцев второе имя у Алексиса было 'папа Карло'.
Поморщившись от гадких воспоминаний, Данила не особенно любезно извинился перед кузиной и бережно увел мать, покорную, как овечка, и погруженную в апатию.
— Мам, ты как? — спросил он Симочку, усаживая ее на диван и кутая Симины ноги пледом.
— Страшно мне как-то… — вяло отозвалась Серафима и взяла сына за руку, — Все собой заняты, хозяйством… Они молодцом держатся, дело делают, а вот я совсем раскисла. И мне все кажется: вот войду в комнату и встречу Вавочку. Я так перед ней виновата… Мне бы только прощения попросить, а то ведь мы поссорились вечером. Если бы знать…
— Мама, не надо, — Даня, жалостливо сморщившись, погладил ее по руке, — Зачем ты себя накручиваешь?
— Что ты, — грустно улыбнулась Серафима, — Я не накручиваю. Я понимаю, все пройдет, все забудется… Ты посиди со мной, хорошо?
Данила беззвучно кивнул. Впервые за прошедшие сутки он почувствовал что-то 'нормальное' — жалость и печаль.
Когда Серафима Николаевна мирно задремала, свернувшись калачиком под полосатым пледом, Даня тихо убрал прядь волос, упавшую на ее бледное лицо, и вышел из спальни. Встретив на лестнице Иосифа, на вопрос: 'Как Сима?' Даня ответил: 'Спит, слава Богу… Лариску еле-еле от нее оторвал!' и поманил друга в сад.
Гроза все никак не начиналась. Хмурое небо явно вознамерилось лечь на землю и задушить весь мир серым влажным брюхом. Солнца целый день и в помине не было, но прохладнее не становилось. Ося уселся на порог веранды, вытянув длинные незагорелые ноги. Данила устроился рядом.
— Повидал Фрекен Бок?
— Ага. Такое узрел — ни пером описать, ни гонораром оплатить, — Даня не мог подобрать выражения, чтобы рассказать о безумном, торжественном и вдохновенном Ларискином лице в момент ее монолога об Алексисе, — Она… она, в общем, тоже странно себя ведет.
— Да уж не страннее Зойки, я думаю. Сестрица твоя двоюродная в сущего фельдфебеля превратилась! А ведь амеба амебой была, битых тридцать лет, ты мне сам говорил, — хмыкнул Ося, растирая ноющие плечи.
— Да, но Ларка-то, Ларка еще основательнее… переменилась! Я ее Фрекен Бок за что прозвал? За 'облико морале', за демагогию эту совдеповскую, за менторский тон. Да все считали: у Лариски сильная тяга к власти, к лидерству — отсюда и… издержки некоторые. А у нее тяга к Алексисову, гм, творчеству. Она, видите ли, нежная! Словом, Ларка все на самотек пустила, а сама села с матерью и принялась о своем чувстве к папе Карло рассусоливать.
— С какой матерью? — ошалело вскинулся Иосиф, — Ты что, призрак увидал?
— С моей матерью, с Серафимой, а не с теткой Варварой! Ты не перебивай, дубина ты народной войны. Лариска в этот лобзик с глазками влюблена. Она покойную Вавочку вампиром объявила, душегубицей и невеждой, и не кому-нибудь, а Симе. Так и сказала, не постеснялась. Не посмотрела, что той убиенная — родная сестра, что мать больше всех нас, вместе взятых, Варьку любила.
— А что Сима на Ларкины… инсинуации?
— Мама уже, по-моему, окружающую действительность не воспринимает, глазки стеклянные. Сначала ее внученьки бездушные насмерть напугали — выскочила из детской, как пробка из бутылки, пошла посидеть в гостиную, а там ее Фрекен Бок в оборот взяла. Тут мать просто отключилась. Симочка так защищается: притворится ветошью — она как бы есть, но как бы и нет. Так что я ее уложил поспать. Может, к вечеру опомнится.
— А Лариска давно к Алексису воспылала, не знаешь, не замечал?
— Я, знаешь, не вникал, — буркнул Данила, почему-то раздражаясь.
— А ведь это любопытно, — оживился Иосиф, — Она что, Варвару как соперницу воспринимала? Это уже комплекс Электры, или еще какой-нибудь комплекс в этом роде — соперничество с матерью за одного и того же мужика…
— Ты на дяденьку Зигмунда Фрейдовича не западай! — вдруг заорал Даня не своим голосом, — Мы нормальная здоровая семья, без американской дури. Нам своей славянской загадочности хватает — лопатой не разгребешь. И потом: не было убийства! Не было. И не шей нам дело, начальник.
Разговор увял. Обоим было неловко признаться, что мысль о злодее, затесавшемся в круг именинных гостей, оказалась сильнее логики. Хотелось одного: чтобы как можно скорее прошли тяжкие дни от Варвариной смерти до похорон.
Утром приехал из морга длинный черный автомобиль, привез тело. Все обрядились в черные одежды и толпой отправились в церковь, на отпевание. Священник над гробом деловито бубнил: 'Упокой душу рабы твоей…' и мерно кивал, словно китайский мандарин. Ося с Данилой вскоре потеряли торжественно- похоронный настрой и дружно принялись разглядывать лицо покойной, чинно вытянувшейся в отличном дубовом гробу.
У Варвары был такой довольный вид, точно она всегда этого хотела: именно таким образом оказаться центром всеобщего внимания, возлежать на белом шелке, в цветах и рюшках, со сложенными на груди руками, и чтобы над нею читали заупокойные молитвы. Ее отекшее, странно разноцветное, вызывающе накрашенное лицо казалось испачканной диванной подушкой. Впрочем, было заметно, что левая щека покойной заметно вздулась, а на скуле виднелись две мелких ссадинки, которых не скрывал даже толстый слой пудры. Еще под пудрой проступал синяк, круглый, довольно большой.
Данила все смотрел и смотрел на эту щеку, в его голове крутилась неотвязная, мучительная мысль и об опухоли, и о синяках-ссадинах, но он не мог найти им правдоподобного объяснения, как ни старался. Иосиф явно глядел туда же, глаза его были сощурены: он всегда щурился, что-то рассматривая.
После отпевания гроб повезли на кладбище, к могиле. Тут Данила отвлекся от Варвариной щеки и, наконец, обозрел немалую толпу прибывших на похороны гостей: все изотовское семейство, знакомых, прибывших из Москвы и набежавших со всей деревни, дальних родичей и просто местных ротозеев. На их лицах отражался скорее живой интерес, нежели приличествующая обстановке скорбь. Все связанное с чужой смертью затрагивает в людях не столько струну сочувствия, сколько целую арфу любопытства пополам с легким садизмом: 'Эк его прихлопнуло! И не пикнул!' Зрелища катастроф и похорон всегда любезны взору.
Данила не осуждал друзей и родственников Варвары, упивавшихся сценой захоронения, понимая, что поведение их вполне типично. И вдруг увидел действительно странное зрелище: по ту сторону могилы, напротив него стояли, взявшись за руки, Зинаида и Зоя, глаза их светились счастьем. Обе они выглядели так, будто только что оправились от тяжелой и продолжительной болезни. Данила помотал головой и решил, что все это дьявольское наваждение. 'Человек видит то, что хочет видеть', — повторял он про себя, как заклинание, — 'Просто не отошел я еще… Тетеньку не с умыслом долбанули, сама вписалась в креслице злосчастное. Будь у Варьки след от удара на лице — синяк там, или царапины — медэксперт бы непременно заметил. Смерть при невыясненных обстоятельствах всегда проверяют! Значит, показалось!'
Чтобы успокоиться, Данила стал вглядываться в лица 'родных и близких', нестройными рядами окруживших разверстый зев могильной ямы. Все остальное было вполне в пределах нормы: вдовец Петрович и осиротевший Алексис роняли скупые мужские, а соседки с Ларисой — горькие женские слезы. Георгий опекал Серафиму, которая, видимо, окончательно так и не проснулась. Гоша обнимал жену за
