сидеть: И потом: - Завражинов неожиданно посерьёзнел. - Мне без свежего воздуха нельзя, у меня работа вредная... Ну, так вот, слушай дальше! Ах так, думаю, копать тебе и сеять надо, ну хорошо, бля... Взял лопату, и во двор. А поздно уже, двенадцатый час. Куда? - орёт. Да пошла ты!.. Веришь, Жек, часа три копал, по темноте, свет только на веранде врубил, чтоб не ошибиться. Все её посадки перелопатил. Все эти сраные её гладиолусы с астрами-хуястрами: Пол-участка перерыл, как экскаватор, даже не устал, такая злость была. Потом взял на кухни несколько пачек макарон, «Макфа» эти, знаешь: И посеял их везде, где вскопал. Вот шёл, и сеял их, как сеятель - вших-х! Вши-и-х-х!
Завражинов, взглянув на занятые пакетами руки, помотал головой, изображая движения сеятеля.
– Вот, говорю, зашумит тут макароновая роща - и полезно, и красиво будет. Поливай только почаще:
Егоров хмыкнул. Лёшка в своём репертуаре.
– А Маринка чего?
Завражинов ответил не сразу, с неохотой словно:
– Да чего: Не сказала ничего. Присмирела. Только: Понимаешь, жалко только её вдруг стало. Села у цветочков выкорчеванных своих, и плачет, без звука так, знаешь: Бабы: - удручённо звякнул пакетами Завражинов. - Кто их разберёт. Ну, пришли считай.
Впереди возвышалась чёрная туша водонапорной башни. Начинались участки садово-огородного товарищества «Факел», о чём извещали плохо различимые жестяные буквы на грубо сработанных из арматуры воротах.
Неутомимые шутники успели потрудиться и здесь, оторвав от названия товарищества две последние буквы.
Сколько раз проходивший до этого мимо и практически не замечавший модификации названия родного дачного посёлка Егоров вдруг снова разозлился, как и в тамбуре недавно.
Нет чтобы полезное что-нибудь сделать, так вот ведь - или в подъезде нассут, или с буковками упражняются:
Стоп, стоп. Что это со мной?
Устал я, вот что со мной. Невроз это называется. И старость подкрадывается.
– Да ну на хуй, какая старость?! - возмутился Завражинов. - А неврозы лечить надо. Вот сейчас по паре капель и примем, для релаксации и душевного равновесия.
На этот раз пакетами он звякнул весело, предвкушая.
Егоров вздрогнул от неожиданности. Оказывается, думал вслух
Надо и в самом деле чуток расслабиться, а то приду весь на иголках, злой и дёрганый. Наташка-то с Тошкой не виноваты. Полчаса. Полчаса.
– А твоя точно ничего? - спросил Егоров, сворачивая за другом детства на его улицу.
– Собака лает, караван идёт! - хмыкнул склонный к изысканности и витиеватости друг. - Но на всякий случай давай лучше не в дом, а гараж ко мне. Там у меня всё: Как у фюрера в бункере:
***
:То, что он, Евгений Валерьевич Егоров, тридцативосьмилетний менеджер, заботливый отец и внимательный муж, единственный сын своих родителей и просто хороший человек, вот так вот взял и умер:
В это не верилось.
Фактически это ещё не была смерть - он что-то чувствовал. Холодную неподвижность свою. Запах - ни с чем не спутать - тяжёлый, сырой запах разрытой земли. Тело его при опускании в могилу перевернулось в гробу на бок, и лицо Егорова прижалось к гладкой, явно не деревянной стенке.
Цинк.
Слово это, холодное, жёсткое и колючее, крошками льда рассыпалось по непослушному более телу, и, силясь открыть рот, Егоров зашёлся в отчаянном сиплом вое.
Летаргический сон. Заживо погребённый. Когда-то, при жизни ещё, он читал о чём-то подобном. Все эти мрачно-красивые названия хороши лишь в книжках. Теперь же в голове крутилось лишь одно название всему...
Пиздец.
Пиздец: пиздец.. пиздец: пиздец:
По крышке гроба постучали.
– Ты здесь, что ль? - хрипло поинтересовался смутно знакомый голос. - Бля, ну ты даёшь!..
Крышку откинули, и Егоров зажмурился от резанувшего глаза света.
Спасён. Живой.
Не веря случившемуся, хватаясь скрюченными пальцами за мокрую траву, пополз, волоча отнявшиеся ноги, прочь от страшного места.
Быстро обессилив, уткнулся лицом в землю и громко, в голос зарыдал.
– Не, ну, бля, хорош: Ты чего, в самом деле? - вновь раздался над ним хрипатый голос. - Не, ну у меня тоже бывает, заклинит иногда: Но ты уж совсем даёшь!..
Егоров с усилием перевернулся на спину, и прикрывая руками глаза, сквозь пальцы взглянул на говорящего.
Завражинов возвышался над ним классическим дачным исполином. Резиновые сапоги, невероятных размеров синие семейные трусы и майка-тельняшка. На плечи исполин накинул старый ватник с оторванным воротником. Во рту, как отстрелявшееся орудие, змеилась дымком папироса.
Над головой демиурга нимбообразно светило солнце.
- Ты, Жень, отпуск у себя там попроси. Нервишки у тебя, того: - папироса ожила, запрыгала в губах Завражинова. - Фуфайку вот зачем-то испортил, - друг детства погладил отсутствующий воротник.
Махнул рукой:
- Да и хер с ней, на выброс давно пора. Нет, а мою ты классно вчера послал! Когда припёрлась в гараж к нам, помнишь?!. Вот уж загнул ты ей, в семь этажей, бля!
Завражинов развёл руки в стороны и слегка присев, захохотал, ухая и булькая, по своему обыкновению. Неожиданно он смолк, и посуровев, добавил:
- А вот последние полпузыря ты напрасно об стенку-то: На утро ни хера не осталось. Маринка деньги забрала все: У тебя, может, есть что? До субботы следующей?
