озяб, разводи с оглядкой, едва ли не такой же, как где-нибудь в гиблом Сероземье. Не раз и не два вспомнил Ян и сгоревший плащ, и суму, оставленную в приречной деревне («Не выбрасывай ее, дядя Ян, лучше мне отдай… Ну и что, что пепел…»). Лэтт, конечно, снабдил его и едой, — сухарными коржами и порошком из сушеного мяса с ягодами, любимым (пусть не самым вкусным) дорожным пайком лесовиков; и одеждой — теплой, добротной, удобной. Но ночевать под деревом в зимнем лесу даже в рэль-итанской одежде было неуютно, а еды на всю дорогу хватить просто не могло. Тем более кто его знает, когда она окончится, эта дорога.
Северный лес замирал на зиму, собирать, кроме редких промороженных ягод, было нечего, охотиться — почти не на кого. Да и не любил Ян охоту — от вида тихо гаснущей жизни в беспомощных звериных глазах кусок не лез в горло.
Для мага, переливающего в Силу собственную жизнь, подобное оказалось бы воистину гибельным. Но
Ян широкой дугой обходил Шессерские равнины, избегая городов и в особенности — храмов, приглядываясь к селениям издали. Не раз и не два ночами, особенно лунными, равнина казалась поверхностью полированной мраморной плиты, напоминая о полузабытом видении. «Не на месте», — слышались сквозь вой метели слова Рава Халиа. Становилось все холоднее, и огни окон дразнили Бродягу лживым обещанием тепла и уюта.
Не мог он войти в деревню, не мог попросить приюта, не мог, как делал это на Юге, затеряться среди толпы, став на время ее частью…
Но смотреть — мог, и делал это, до предела напрягая способности, развитые в классе Наблюдателя. А там, где мастерства созерцания оказывалось мало, в ход снова шла Сила и подаренное когда-то Лэссаном умение договариваться с лесными обитателями и прочей живностью. Красногрудые снегири, шустрые воробьи, галки, даже дворовые псы и домашние кошки — все готовы были одолжить ему глаза и память.
Да только толку от этого было мало.
Нигде ни следа. Обойдя весь Шессер, потратив две полные луны дней на поиск и переполошив, при всей осторожности, местных жителей, Ян убедился лишь в одном: Мари здесь нет и, скорее всего, не было очень давно.
Вечерело. Бродяга сидел прямо на снегу, не чувствуя холода. Сила тонким ручейком вытекала из обруча, становясь теплом и укрывая от ветра — а заодно и от любопытного взгляда, что в последнее время было намного важнее. На Бродягу началась охота.
Патрули храмовой стражи прочесывали леса и овраги, рыскали вдоль границ, перекрывая все мало- мальски проходимые тракты и тропы. Мало того — почуяв Силу чужака, к стражникам присоединились
Обруч, наверное, позволил бы прорваться с боем через любой заслон — но это означало новую полосу убийств. От них и так тошнило…
Впрочем, один путь явно оставался свободным — западный. Немногие перевалы в Рубежных горах — они же Закатный вал — зимой охранять было некому, да и незачем — ветер и снег, заставив отступить горные гарнизоны, заменили собой самую бдительную стражу. Воистину — «птица не пролетит».
Или — пролетит?
Впрочем, какая разница…
Ян вгляделся в солнце над дальними горами — усталое багровое око над черным драконьим хребтом, и облака — словно опухшие от недосыпа веки. Потом подхватил котомку и зашагал на запад.
Несколькими днями позже и намного западнее совсем другой путник смотрел на солнце над теми же горами — только солнце было не закатным, а только что взошедшим. Это был плечистый длиннорукий мужчина средних лет в кожаной куртке на меху, плотных брюках, заправленных в тяжелые сапоги из шкуры нарвала, и окованной железом шапке. Меч с широким прямым клинком и короткий посох, предназначенный явно не для ходьбы, были хитро приторочены к ремням, крест-накрест перехватившим широченную спину. Кошели и толстостенные склянки из небьющегося стекла свисали с пояса, не путаясь и не мешая шагу; все они были под рукой — он мог не глядя достать любую из них. Длинные, соломенного цвета волосы и такая же борода были заплетены замысловатым узором: плетением волос здесь сообщают о своем роде и ремесле, расположении духа и цели пути. Местный житель о многом рассказал бы, раз глянув на путника; а в любом ином краю, завидев его, сказали бы только: «Свартанец!»
И насторожено затихли бы.
Фьорды Свартана, «самой северной южной земли», врезаются в берег Мглистого моря у границ Шессера. Свартанская вольница вцепилась стенами крепостей и городков в западные предгорья хребта, который шессериты зовут Закатным валом, а остальной мир — Рубежом ночи.
Здесь нет вычурных замков южного дворянства — как нет и самих дворян.
Но каждый, кто живет тут, сызмальства приучен защищать свою жизнь и честь — хоть словом, хоть сталью.
Здесь — порубежье, край тревожный и свободный, где сильный и прав, и сыт, и, что еще более ценно, — жив впридачу.
Мужчина, взбиравшийся по горной тропе, был явно жив, очевидно — сыт, и, судя по уверенному шагу, прав. Или, по меньшей мере, — уверен в своей правоте.
Он покинул дом рано и шел долго, что при его росте и широте шага означало — пройден далекий путь. Однако усталости видно не было. Судя по тому, как легко он перемахивал через осыпи, сил хватило бы еще на целый день.
Узкий, врезанный в каменную толщу залив остался позади и внизу, и малохоженная горная тропа повела его по краю постепенно сходящегося ущелья.
Странная песня — в такт пружинистому, чуть танцующему шагу, вполовину голоса, для пения в принципе малопригодного — мерным прибоем ударяла в скалы и откатывалась назад, раскачивая невидимый маятник:
И то ли чудилось, то ли в самом деле — откликались на нее и скалы, и небо, отвечая на зов: «Ты — наш; ты из этих мест; возьми, возьми у нас твердости, силы, света!»
Он остановился у поворота тропы, под скалой. Проверил, легко ли вынимается из ножен меч. Хитрым движением перебросил посох из руки в руку, прочертив в воздухе искрящийся радужный след; поморщился, всмотревшись в искры; отхлебнул из темно-зеленой бутыли и повторил трюк с посохом. В этот раз искр не было. Удовлетворенно кивнул и убрал посох за спину, после чего лег, припав к скале ухом, и замер, ожидая.
Теперь, уже и вовсе не разбираясь в плетении волос, можно было бы понять: «Маг, светлый Мастер, готов к бою».
Нет, свартанцы не воевали с шессеритами — и та, и другая сторона накрепко усвоила, что противника трогать не стоит. По крайней мере, до открытых стычек доходило редко — раза два-три в год.
А вот грролфы все чаще плодились в ущельях… Зимой эта напасть обычно притихала — морозы и ветер мешали камню оживать, норовя, напротив, обратить в камень все живое. Но в этот проклятый всеми богами год, и так изобиловавший несчастьями, отчего-то было иначе. Каменные громилы рушили перевальные башни, наведывались к пастушьим хижинам на горных пастбищах — благо еще, что зимой там ни человека, ни овцы не сыщешь… и с каждым днем все ближе продвигались к селениям.
Маг отследил их легко. Излишних трудностей ждать не доводилось — лишь необходимая, рутинная, привычная чуть ли не с детства работа… которая очень скоро перестала быть рутиной.
