Стая оказалась слитой, слаженной, как пальцы одной руки. Да если б еще одной: когда маг, выждав за поворотом, метнулся наперерез и развалил переднего, самого рослого грролфа ударом посоха, сзади заворочались осыпи, выбрасывая памятные еще по Школе столбы грунта. Но страшнее всего было другое.
Глаза.
Мелкие, как им и положено, зенки чудищ не были привычно тупыми.
Кроме ярости и жажды разрушения в них светилась хитрость и почти человеческая уверенность в победе.
Меч в руке здоровяка прочертил замысловатую кривую, отсекая ближней твари лапу. Жаль, не голову — лап осталось три, и это не считая ног. Да и грролф не один…
Было их, конечно, больше, намного больше… Считать некогда, но меч уже иззубрен, а заговоренный посох от ударов потускнел почти до цвета старого дуба, и силы были на исходе, и места, чтоб уворачиваться, было все меньше: оттеснили, пожертвовав половиной своих, к обрыву.
И теперь не отступить. Некуда. И не сожрут ведь — просто порвут, не питаются грролфы человечиной, байки это, они ничем не питаются, и не живут даже…
Впору творить последнюю волшбу…
Из-за спины, с той стороны ущелья, донесся вопль. Протяжный, низкий, раскатистый, не человеку предназначенный и не человеком воспринятый, диковинный — и знакомый со школьных лет. Белесой поволокой безумия затянулись глаза чудищ, и, забыв о бое, они со стремительностью лавины бросились напрямик — туда, откуда услышали зов.
Не глядя.
Прямо в ущелье с бурлящей внизу рекой.
Маг шагнул к обрыву, опуская занесенные для удара меч и посох. Заглянул за край: река приняла грролфов чуть ли не ласково. Распахнула навстречу струящиеся объятия, погрузила в себя, поглощая, растворяя тяжкие земляные туши.
Даже запруды не получилось: в извечном противоборстве стихий вновь победила вода, грохотом пенного потока возвещая об этом всей долине.
— Вот и все, — проговорил волшебник, непонятно к кому обращаясь, и понял, что произносил эти слова одновременно с изможденным странником, глядевшим на него с другой стороны. Тот стоял, привалившись к холодной скале… нет, уже не стоял, а медленно сползал по ней наземь.
— Погодь. Я щас… — выдохнул маг еле слышно. И увидел, что незнакомец кивнул, закрывая глаза.
— Услыхал, видать, — удивился мастер. Наскоро заговорив раны, затянул напев, от которого опустевшее тело вновь наливалось Силой — и поспешил на ту сторону.
В отличие от грролфов, Иггар Лангаттар, уроженец Свартана, умел ходить по воздуху.
Ян думал, что любит горы.
Оказалось — их легко любить, любуясь ими с равнины, когда они залиты полуденным светом. Или рассветным.
Легко любить их, проходя предгорья… даже шагая горными тропами, если летом; особенно, зная, что можно спрямить дорогу, уложив в шаг — сотню.
Но когда ветер буквально валит с ног, взяв в союзники усталость и голод…
Когда шагнуть вперед не на сотню — на обычный шаг уже опасно, а на два — почти смертельно, потому что за метелью не видно, где скала, где тропка, а где — прoпасть…
Когда на самом деле эта тропка существует только на полузабытой карте, виденной не тобою; а в реальном мире возникает лишь благодаря твоим же усилиям, и тут же исчезает за спиной, начисто занесенная вьюгой…
Тогда любить горы становилось трудно.
Да и не нужно.
Их нужно было пройти…
Тепло. Мягко. Безопасно. Глаза открываются нехотя: «Как долго я проспал?»
Потолок — удивительно чистый, без малейших следов копоти.
С резной балки свисают пучки лечебных зелий и косы ядреного золотистого лука. (
Никакой кровати — длинношерстные овечьи шкуры, уложенные на пол поверх вороха душистого летнего сена.
Шаги. Мужик идет, тяжелый, как медведь, и такой же ловкий — мягко ступает, перетекая с ноги на ногу. Пол прогибается, но не скрипит — добротно, на долгие годы сделан.
Открылась дверь.
Ян на всякий случай притворился спящим.
Вошедший стал у ложа. Не открывая глаз, Бродяга представил себе большие босые ступни, неуверенное шевеление пальцев.
Нарочито шумно выдохнув, мужчина сел рядом. Послышался басовитый голос:
— Открывай глаза, чего уж. Мне малой доложил — проснулся, мол, гость-то.
Гость. Это, стало быть, Ян.
А пришедший, значит, хозяин. В чистой рубахе и холщовых портах, с расчесанной бородой и волосами. Без плетения. Как бы говоря: «И кто его знает, чего ждать от тебя; однако ж посмотрим…»
А главное — без меча и посоха.
Поймав то ли взгляд, то ли мысль, Иггар усмехнулся одними глазами:
— Отвоевал я с тобой, Бродяга. Не тот возраст, и голова на плечах, слава Свету, уж не та.
Добавил, подумав:
— Не крикни ты тогда, стоптали бы меня грролфы. Как есть стоптали бы.
И, помолчав еще немного, заключил:
— Ты лежи. Поправляйся. После поговорим.
Поднявшись одним движением, вышел за порог.
А Ян снова провалился в сон, где властвовали вьюга и холод.
…За первым перевалом ветер стал вовсе невыносимым. Он словно обзавелся характером — пакостным и мелочным, как у измученного скукой школяра, гоняющего муравья по скомканному листу, снова и снова отбрасывая его назад.
После третьей безуспешной попытки выбраться из-за покинутой башни, до крыши заметенной снегом, Ян решился. Воспользовавшись минутным затишьем, шагнул в снег и поднял руки, сбрасывая защитный покров. Серебряный обруч сразу покрылся изморозью. Ветер, ликуя, обрушился на путника всей своей мощью — и озадачено стих, пройдя насквозь.
Ян по большей части вынес свое тело за пределы мира — оставшись призрачным силуэтом, выцветшим, словно вековая пыль. Слух отказал почти полностью, захлебнувшись внезапно нахлынувшей тишиной, да и другие чувства работали в лучшем случае в четверть силы — едва достаточно для того, чтобы не потерять направление окончательно.
Ян двинулся вперед, пропуская сквозь себя и снег, и ветер, и небольшие скалы. Все это отдавалось внутри колючими злыми искрами — ощущение само по себе отвратительное, но…
Труднее было другое. Оказавшись вне привычного, плотного мира, он открылся для мира незнакомого
