Закончив с этим, лесовики отправились на Яшмовый проезд — средоточие столичных ювелирных лавок и мастерских. Рэль Тэллани выбрала одну — не с самыми роскошными витринами и не с самыми пугающими ценниками, хотя на собранное можно было бы зайти и туда. Спутники не удивились, привычно рассудив, что ей, конечно же, виднее.
Мелодично прозвенели колокольчики на входной двери. Лавка была маленькой, и четверо вошедших сразу создали ощущение толпы — тем более что парни, явно не зная, куда себя деть, занимали куда больше места, чем могли бы. Мастер-ювелир по-птичьи наклонил голову, оглядев посетителей. Недоумение мелькнуло на миг — его успела заметить лишь женщина — но сразу же сменилось безупречной радушной улыбкой.
— Чем могу?.. — осведомился он, откладывая работу.
— Я хотела бы взглянуть на кулоны и броши.
— Заговоренные? — уточнил ювелир.
Женщина кивнула.
— Конечно!
Шагнув к угловой витрине, мастер открыл ее и, легко касаясь разложенных на подставках украшений, перечислил:
— На удачу… На успех в делах… На спокойствие сердца… А вот, с изумрудом — «На остроту ока и твердую руку», по-моему, как раз для вас…
Сказав это, ювелир склонил голову к другому плечу, оглянулся на Тэллани и тут же исправился:
— Ах, нет, вам это не нужно — врожденного более чем хватает.
На черном, алом, травяном бархате — изящество ковки и огранки, филигранные узоры, россыпи драгоценных камней самого разного оттенка и мельчайших капелек металла, уложенных в рисунок. И все это — в меру и в пору, без удручающей скудости и утомляющего глаз избытка.
— Спасибо, мастер. Но я не для себя… У вас есть что-нибудь такое же красивое, но с заговором на вдохновение?
Ювелир улыбнулся — уже по-настоящему, неожиданно мягко и открыто.
— Такого заговора не бывает. Вдохновение или есть — или его нету. И если я верно понял — та, для кого вы хотите купить его, не нуждается в магической поддержке, как и вы сами. Впрочем, вот, взгляните…
Обтянутая зеленым бархатом коробочка, извлеченная из неприметного шкафа в углу. Внутри — двойной росчерк золота, то ли — крылья, то ли — сложенные ладони, меж которыми многоцветной искрой укрыт камешек.
Мастер смотрел на него совсем иначе, чем на выставленное в витрине — заботливо, тепло, почти нежно.
— Это — «солнечный лед»,
Женщина приняла украшение, казавшееся то тяжелым, то легким, в солнечных лучах оно заиграло радугой. И очень явственно представила неспешное течение равнинной реки, и тишину осеннего леса, и сладость ягодников в разгар лета…
— Где бы ни оказался человек, носящий этот кулон, он всегда сможет вспомнить о родных местах — и всегда будет чувствовать себя дома. Наговор составил и накладывал я сам, — задумчиво проговорил ювелир.
— Мне даже неудобно предлагать вам деньги за эту… вещь, — тихо произнесла лесовичка, выкладывая на стол кошель. — Это чудо, а чудо не купишь.
— Да что вы! — не пересчитывая, убрал деньги ювелир. — Для Лиэнн я отдал бы его и даром.
К вечеру все те же четверо вышли к трактиру, где поселилась певица. Им указали комнату наверху — небогатую, но светлую и чистую. Парни, помявшись, остались снаружи. Женщина сняла шапку, поправила косу, постучала.
— Госпожа, позволь занять немного твоего времени, — выросшая в Рэль-Итане лесовичка владела, когда нужно, и тонкостями столичного обхождения.
Лиэнн тряхнула копной волос — лаково-черных от природы. Окинула гостью быстрым, словно порыв ветра, взглядом — и улыбнулась.
— Разве есть господа и слуги среди вольного лесного народа? Садись, сестра, поговорим.
На столе — хлеб, яблоки, тонкая бутыль золотистого вина в соломенной оплетке. Положив коробочку с кулоном на столик у входа и напрочь забыв приготовленную речь, молодая женщина смотрела на певицу, которая выглядела почти как ее ровесница; на самом деле Лиэнн была лет на десять младше, но принадлежала к тем, кто с пятнадцати и до сорока выглядит «на свои двадцать». Она держалась спокойно, доброжелательно, уверенно. С ней хотелось — и, главное, «моглось» — говорить: от стеснения скоро не осталось даже следа.
— Я многое узнала из твоей песни… но не всё, — чуть пригубив вино, проговорила гостья.
— Спрашивай, — Лиэнн поудобнее уселась на стул, подобрав ноги, и оперлась острым подбородком на ладонь.
— Что с ним сейчас? Ты знаешь?
Певица молча взяла яблоко — большое, медовое, с бледно-золотистой кожицей — и протянула гостье. Коснувшись пальцев потянувшейся навстречу руки — прикосновение Лиэнн было легким, осторожным — она спросила, склонив голову набок:
— Рута?
— Да… — внезапно смутившись, кивнула Рэль Тэллани. И добавила: — Он ведь так больше и не пришел.
— Ты уверена? — проговорила Лиэнн с еле заметной улыбкой.
И эхом отозвался в кронах тополей — ветер.
Рута поняла, что получила ответ, и другого ждать незачем, и что со временем она сможет догадаться о его смысле.
— А Мари? — с детской непосредственностью спросила она.
Певица задумалась. Посмотрела на небо меж тополями, улыбнулась чему-то своему и проговорила:
— Это — другая история. Долгая. Сейчас… сейчас, думаю, на Кехате…
Беседа лесным ручьем свернула куда-то, зажурчала по причудливо прочерченному руслу, серебряным всплеском радости омыв подарок («Какая прелесть!.. Он очень теплый и… добрый. Спасибо!» — и детская- детская, счастливая улыбка), — и закончилась неожиданно быстро, вместе с вином и закатом.
Как-то само собою вышло, что все это время Рутка больше рассказывала, чем спрашивала. И только прощаясь, уже отворив дверь комнаты, вспомнила. Замерла на пороге, обернулась и спросила:
— А… что стало с девочкой? С дочерью Яна и Мари?
— А разве ты не догадалась?
Певица откинула челку и улыбнулась, посмотрев гостье в глаза. И Рута впервые толком увидела взгляд Лиэнн.
Серо-синий, внимательный, теплый.
