взоре, то же ожидание, тот же нежный овал лица, те же глубокие серые глаза.
— А это я — еще до аварии, — прокомментировала подошедшая ко мне с бокалом в руке и папиросой во рту хозяйка дома. — Сильно я тогда головой ударилась, после этого все и началось…
И вот, спустя годы, нелегкая, полная драматизма тети Петина дорога каким-то образом повернула к церковной ограде. Я смотрела, как моя старая знакомая медленно и благоговейно перемещалась в людской толчее, молилась у икон, что-то шептала, долго стояла лицом к алтарю и следила за ходом службы, а потом ушла. О чем она думала? Чего просила? Каково ей было все эти годы не в своей «шкуре»? С какими мыслями и чувствами она двигалась к жизненному финалу? Кем вообще она была на этой земле?
А я?
Кем была я?
Точно, что не мужчиной — это я, по крайней мере, видела по своему отражению в зеркале.
Значит — женщиной.
А какие они — женщины?
Вдруг захотелось разобраться по понятиям.
И однажды я «включила» голову.
«Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет…» Ничего другого не приходило на ум. Впрочем, одно все-таки пришло. Лиза Калитина. Тонкая. Умная. Молчаливая. Коса через плечо. Глаза в пол. Что внутри — не ясно. Чем живет? Чем дышит? Непонятно. Не было глубины — только схема. А та, которая с конем — не схема. Та была понятной. Она отстаивала себя и боролась. С кем? Да со всеми, кто посягал. С миром, который хотел прогнуть ее под себя. Главное — не даться! Если что — биться на кулаках. К тому — соответствующий облик. Как у меня, например, в мои неполные десять лет: шорты, короткая стрижка и — дерзость, весьма пугающая в столь юном существе женского пола.
А так хотелось косы!
Черные, блестящие, с руку толщиной, струящиеся по спине до самых ягодиц — такие были у Оли Фардзиновой, моей одногруппницы по детскому саду. Эта девочка выглядела очень серьезной и неприступной, как все восточные женщины. Казалось, что она обладает чем-то очень значимым, каким-то кладом, имением, драгоценностью, отличающей ее от простых смертных. Иногда косы укладывались на затылке в виде «корзиночки», и тогда Оля становилась похожей на взрослую девушку. Косы «диктовали» поведение: Оля не ходила, а выступала, будто пава, неся свою голову как тяжелый, наполненный миром сосуд. Она никогда не бегала, как мы с Катькой Блиновой, не дралась с мальчишками, не кидалась подушками в спальне. Она жила какой-то совсем иной жизнью, как девочка с другой планеты или из параллельного мира. И мне так хотелось попасть на ее орбиту!
Однажды я взяла из шкафчика свой полосатый детский шарф, повязала его вокруг коротко- стриженной головы, а длинные концы оставила свободно болтающимися. На концы этих концов я привязала белые, пышные банты. Получились косы! Такие же черные, как у Оли (ну, подумаешь, в мелкую зеленую полосочку — ее же почти не видно!), такие же длинные (почти до пояса!) и такие же толстые (в те времена кашемир еще был настоящий!). Я чувствовала себя на вершине счастья! Я укладывала свои «косы» корзиночкой, жгутом свивала из двух одну, снова расплетала и оставляла на спине, кокетливо перебрасывала на грудь то одну, то две сразу…
— Ты чего это сделала? — удивленно вытаращился на меня мой закадычный друг Славка Штанько, увидев меня в таком «прикиде» за обедом. — Чего это у тебя на голове?
Я в этот момент выуживала «косу» из тарелки с борщом — забыла откинуть ее на спину, и теперь кусок шарфа с привязанным к нему бантом плавал в жирном оранжевом вареве.
— Дурак, — кратко ответила я Славке и треснула его по голове выловленной из борща «косой». Красные капли тут же растеклись по его лысине, и он стал выглядеть еще смешнее и бессмысленнее, чем был на самом деле. Но я потешалась недолго: подоспевшая нянька энергичным движением сдернула шарф с моей головы и уволокла мои «косы» в неизвестном направлении. Славкин же позор она стерла большим вафельным полотенцем. Оля Фардзинова, вкушавшая пищу за соседним столом, наблюдала за происходящим молча, как и подобает восточной красавице. Ее не касалась наша со Славкой плебейская суета. Она вела себя, как человек, который имеет, а я — как тот, кто делает вид, что имеет. Разницу между этими двумя состояниями я поняла, конечно же, гораздо позже.
Был в моей детской жизни еще один «болевой» момент, связанный с косами. Их носила моя двоюродная сестра Оля. Бабка по отцу, строгая и надменная Елена Евгеньевна, безумно любила свою младшую внучку и называла ласково Дивулей (именно через «и», от слова «диво»). А меня — не любила, и даже не хотела знать и видеть. Мой отец, ее сын, к тому времени уже не жил с нами, а жил с другой женщиной, и бабушка пребывала в связи с этим фактом в весьма удовлетворенном состоянии. Она всегда считала моих родителей неподходящей друг другу парой. Меня же, как порождение этой пары, она и вовсе называла ошибкой природы.
Дивуля же, дочь бабушкиной младшей дочери, воплощала собой само совершенство: распахнутые голубые глаза, тонкий нос с аристократической горбинкой, черные брови вразлет. Но главное — коса. Пшеничного цвета, неохватная, туго сплетенная, она лежала на Дивулиной спине, простираясь, как у сказочной Царевны-Несмеяны, от головы до пят.
Я редко общалась со своей двоюродной сестрой, чаще видела ее только издали, и эта злополучная коса очень сильно отравляла мне жизнь. Я была уверена в том, что Дивуля, обладающая столь заветным сокровищем, принадлежала к избранному роду. Только такой род достоин любви. А я? Я была подростком- стригунком, чем-то очень несерьезным, не стоящим внимания. Я бегала по окраинам, по обочинам, по заросшим бурьяном околоткам, а Дивуля «паслась» на королевских заливных лугах. Я собирала крохи, урывала остатки, довольствуясь малым, а ей доставались самые большие и жирные куски.
И главное — вся любовь, которой Дивуля лениво подпитывалась от окружающих ее взрослых, уходила в косу. Казалось, что эту косу долго поливали из лейки, удобряли, проращивали и пропалывали, доведя, наконец, до неимоверных размеров. Дивулина голова гнулась от этой тяжести, отклонялась назад от вертикальной оси, а коса все росла и росла. И главным «садоводом» была бабушка, внимания которой мне, дикому и неухоженному сорняку, так не хватало. Вот почему я столь остро хотела такую же косу. Она была символом любви.
Правда, закончилось все это весьма печально — для бабушки, я имею в виду. Дивуля выросла, а вместе с ней — ее коса, вытянувшая, по всей видимости, из ее головы все живительные и разумные соки. Как иначе объяснить тот факт, что она буквально отравила старухе ее последние, предсмертные годы? Из уст Дивули Елена Евгеньевна узнала, наконец, всю горькую правду о себе. Отборные, очень аффективно- заряженные оскорбления сыпались на ее бедную голову, подкрепляясь при этом весьма красноречивыми и энергичными жестами: уж и злыдня она, и диктаторша, и цербер, и просто противная сволочь, испортившая внучке жизнь, и чтоб ей пусто было, и чтоб ее мерзкий рот не смел даже раскрываться, и чтоб она не приближалась и не лезла к добрым людям, а сидела в своем углу, и вообще — таким не место на земле. Все это Дивуля подробно донесла до сознания боготворившей ее бабушки, после чего, как бы завершая сделанное, отрезала косу. Это был акт возмездия. Несчастная старуха окончила свои дни в твердом, но запоздалом прозрении: чем больше отдаешь детям (внукам), тем большую ненависть с их стороны получишь впоследствии.
Но этот вывод уже не имел никакого значения ни для бабушки, ни для Дивули, ни вообще для кого- либо в том пространстве, где они обе существовали.
Но это — отступление. Вернусь к началу: мне так хотелось косы! И чтоб кто-то восхитился: ах, какие косы! Какие бантики! Какое платье! Но — никто не восхищался. Никто! Во-первых, нечем было, а, во- вторых, восхищение вызывали в те времена совсем другие качества — физическая сила, спортивность, выносливость, умение пахать землю, класть шпалы, штурмовать небеса и делать революцию. А все эти «бабские штучки» — оборочки, бантики, рюшечки, закругленные ресницы, завитые локоны, ухоженные ноготки и т. д. — презирались и высмеивались. Если будешь такой — то как, в случае необходимости, защитишь идеалы Октября? Не то, что не защитишь, а еще и сама погибнешь в лапах империалистов!
Ага, вот оно: женственность — смертельно опасна! Быть женственной — значит, подвергнуть себя уничтожению. Умереть. Перестать быть. Женственность — это смерть. Мужественность — жизнь.
Не на этой ли философской диаде я поскакала по жизни, словно на боевом коне?
