от того, что белая дверь только что закрылась за моей спиной. Мы шли в предзакатных сумерках по тихой, почти безлюдной улице. В кронах высоких тополей чуть слышно шелестел ветерок, птицы устраивались на ночлег в своих гнездах. Где-то вдали, за высоким каменным забором, приглушенно лаяла собака. Ничто не предвещало беды, как вдруг…
Из-за огромного дерева метнулась навстречу какая-то высокая, темная фигура. Это был Некто. Руки и ноги его ничем не отличались от человеческих, а вот лицо… Вместо обычных черт лица у непонятного существа были выпученные глаза, огромный красный нос и рот, растянутый до ушей в нечеловеческом оскале…
Я закричала. В ту же секунду страшная клоунская маска из папье-маше полетела в сторону, и притаившийся за деревом отец подхватил меня на руки.
— Доня, это я! — говорил он. — Ты не узнала папу? Это же я, я!
Но я, потрясенная до глубины души, не успокаивалась. Я тряслась и плакала, и лицо мое было бело, как снег.
Родители, встревоженные не на шутку, кляли себя за содеянное и наперебой обещали, что больше никогда не станут устраивать подобных сюрпризов. Кое-как им удалось убедить меня, что за деревом прятался не страшный клоун, а родной папочка, который хотел порадовать дочку веселой маской; вон эта маска, лежит в канаве; больше они ее даже в руки не возьмут; зачем она нужна, если так пугает ребенка?
Всхлипывая, я слушала отца, время от времени поглядывая на него с недоверием. И только когда окончательно убедилась, что это он и есть — тот же, что и всегда, в своей темно-синей клетчатой рубашке, со слегка вьющимися волосами, зачесанными назад, с белозубой улыбкой на смуглом, худом лице, — только после этого смогла подать ему руку.
Дома отец во искупление своей вины весь вечер играл для меня на аккордеоне, а мы с мамой, одетой по-домашнему в мягкое, горчичного цвета платье, сидели напротив за квадратным фанерным столом и слушали. В большое трехстворчатое окно были видны звезды — такие яркие в этот теплый вечер. Просторная, полупустая комната с белыми стенами постепенно наполнялась музыкой — чем-то итальянским, как любил отец, привычным, много раз слышанным, знакомым в мельчайших деталях, «папиным», от которого делалось легко и спокойно на сердце.
Когда прозвучал последний аккорд, я подбежала к отцу и обняла его — вместе с аккордеоном, обхватив руками узорчатый перламутровый бок.
Мне почему-то стало жаль отца — он был очень худ и бледен; говорили, что недавно перенес какую- то тяжелую болезнь и даже лежал в больнице. В этот вечер на нем была надета бледно-желтая рубашка с расстегнутым воротом, рукава которой скреплялись тяжелыми, как казалось мне, металлическими запонками с большим прямоугольным камнем. Руки отца, перетянутые в запястье, выглядели еще более тонкими и слабыми, чем обычно, но по клавиатуре передвигались быстро. Он играл «вслепую», не заглядывая в ноты, разложенные перед ним на краю стола.
Время от времени он оборачивался ко мне:
— Донь, ты слушаешь?
— Да-а-а! — протяжно отвечала я, в такт музыке кружась по комнате с нарядной куклой Аленкой.
Ночью, засыпая, я вспомнила, что скоро надо будет идти в сад. Но мне не хотелось долго думать о плохом, тем более, что отец сегодня так хорошо играл, а потом так ласково обнимал меня и гладил по темно-каштановым густым волосам… Да и этот случай с отвратительной маской…
Быть может, отец, наконец, пожалеет меня и не станет завтра строгим голосом требовать, чтоб я не плакала от разлуки с ним?
Глава 6
О Сталине и глистной инвазии
А чего бы мне хотелось от отца в те годы?
Об этом я много раз думала впоследствии. Ну вот, например, один из вариантов. Отец входит поздно вечером в детсадовскую спальню и говорит:
— Вставай, доня, пойдем домой! Я понял, что не могу без тебя. Совсем-совсем! И я решил никогда больше не оставлять тебя здесь так надолго…
Ох, как бы я побежала!
Или — уже в школе — отец сказал бы учителю:
— Вам не нравится, как моя девочка проявляет себя? Но это — мой ребенок, и позвольте нам самим определять все в своей жизни! Она ведь хорошо учится? Хорошо. Вот и вешайте на Доску почета. Ах, поведение не соответствует? Но это — ваша проблема! Сделайте две Доски — для отличников с хорошим и отличников с плохим поведением…
И так далее.
Этим воображаемым отцовским тирадам не было конца.
На деле же все происходило не так. Отец рано ушел из семьи, а мать, в силу своей женской слабости, просто секла меня ремнем. Хватало ровно на два дня. Третий начинался с моей очередной, но уже более изощренной, выходки.
А что она могла? Пожалуй, ничего. Умению вести диалог в конце 30-х наше государство своих жителей не обучало. Как тут не пенять на сталинщину?
Вот, кстати, перед глазами — совсем недавняя картина.
…Холодно. Глубокая осень. Мать подметает двор, освобождая его от звонко гремящих ореховых листьев.
— Ты заплатила за телефон? — кричит она мне через окно. — А то отключат!
Да, киваю я, вчера заплатила. Долго стояла в очереди. Пожилая кассирша робко, неуверенно, одним пальцем нажимала клавишу, после каждого нажатия вскидывая глаза — как баран на новые ворота, прости Господи! — на светящийся перед ней монитор. Очередь роптала. Хотя, были и сочувствующие.
— Нас хоть куда посади, — вздохнула миловидная женщина средних лет, — даже на самую легкую работу, все один толк. Возраст!
— Да уж вам-то о возрасте — рановато! — вступает в разговор старик в военном кителе образца 37-го года. — А что касается скорости работы кассира — это, конечно, безобразие. Раньше, бывало, подойдешь, заполнишь квитанцию, протянешь в окошко — и все дела. Одна минута! А то и заполнять не надо: просто дашь показания сотруднику, он сам все и выбьет…
Ого! — подумала я. Вот это дедушка! Как шпарит на советском жаргоне! Да и выправка все та же, и гардероб, смотри-ка, даже молью не побитый… А выражение лица? Строгость. Аскетизм. Знание истины. Бдительность. Непогрешимость. И это ж все не просто снаружи, это — и внутри такое же. Хорошо интегрированное, проросшее в каждую клетку ощущение своей значимости. Как в 37-м заступил на пост, так по сю пору и стоит.
Между прочим, очень похож на мою маму, да и на всех мам того поколения, лексикон которых на три четверти состоит из «придут», «отрежут», «отключат», «выселят», «отберут», или — более мягких: «скажут», «спросят», «оштрафуют»… Одним словом, «дашь показания — сотрудник сам все и выбьет». Вот и все дела. Так просто!
Огромный — длиной в 70 лет — опыт дерзкого, практически насильственного, жесткого и тотального нарушения чужих границ.
Кстати, о границах. Поначалу ведь я их совсем не чувствовала! То, что меня окружало, было мною в той же степени, что и пальцы с обгрызанными ногтями, веселые глаза-бусины или вечно сбитые в кровь коленки. Когда я валялась в траве или шлепала босыми ногами по грязи, у меня не возникало ощущения неправильности происходящего. Напротив! Мир плавно перетекал в меня, а я — в него, как питательная жидкость в сообщающихся сосудах.
Вот, к примеру, калачики, растущие в густой траве по ту сторону переулка. Они ведь вполне пригодны для внутреннего употребления! Сорвешь, бывало, стебелек с пумпочкой на конце, очистишь эту пумпочку от
