луне.
Автобус с его стеклянными стенами и потолком походил на аквариум, тени от облаков и солнечный свет падали прямо на пассажиров. Дорогу преградило стадо овец. Они окружили автобус, изолировав этот островок, населенный престарелыми американцами и американками, и наполняя воздух своим тупым и жестким блеянием. Позади стада шла девушка, неся на голове кувшин. На траве подле дороги лежал человек и крепко спал. На ступеньке дома женщина кормила ребенка грудью. А под стеклянным колпаком старые дамы ужасались стоимости провоза багажа на самолете. «Грейс подхватила стригущий лишай в Палермо, говорила одна из них, — и вряд ли ей теперь удастся вылечиться».
Гид между тем указывал на следы старой римской дороги и на развалины башен и мостов древнего Рима. На вершине горы стоял замок, и дядя Джордж пришел в восторг. И не удивительно: ведь на дне его детской тарелки был нарисован точь-в-точь такой же замок. И в самых его первых книжках — тех, что читали ему вслух, и тех, что он сам читал по складам, — были нарисованы такие же замки. Замки олицетворяли собой все, что было в жизни заманчивого, волнующего, таинственного, и теперь, подняв глаза, он мог любоваться настоящим замком, высившимся на фоне неба, такого же голубого, как на картинках.
Часа через два они сделали остановку в деревне, где можно было выпить кофе и наведаться в туалет. Чашка кофе стоила сто лир, и когда дамы возобновили путешествие, это обстоятельство послужило предметом оживленной беседы между ними. В гостинице кофе стоил шестьдесят лир, а в кафе за углом — всего сорок. Затем дамы стали принимать пилюли, каждая свои, и углубились в чтение путеводителей. А дядюшка Джордж изучал из окна эту удивительную страну, в которой осенние и весенние цветы цветут одновременно. В Кресби сейчас, должно быть, стоит отвратительная погода, между тем как здесь все цветет — и фруктовые деревья, и мимоза; луга пестреют цветами, а на огородах уже созревают плоды.
Потом они въехали куда-то — не то в город, не то в деревню — словом, в старинное местечко с кривыми улочками. Гид объяснил, что здесь сейчас происходит феста, праздник. Водителю все время приходилось сигналить, чтобы пробиться сквозь густую толпу. Раза два он был вынужден остановиться. Прохожие глядели на это чудище, этот аквариум, набитый пожилыми американцами и американками, с изумлением, которое дяде Джорджу показалось даже обидным. Какая-то девочка вынула изо рта хлебную корочку, которую она жевала, чтобы хорошенько поглазеть на него, на дядю Джорджа. Женщины поднимали детей на руки, чтобы те тоже могли заглянуть в автобус. Окна распахивались настежь, из баров выбегали посетители, и все со смехом тыкали пальцами на это заморское чудо. Дядюшке Джорджу хотелось обратиться к этим людям с речью, как он, бывало, выступал у себя в клубе. «Не смотрите на нас так, — сказал бы он им, — мы совсем не такие чудные, богатые и странные, как кажемся. Не надо так на нас смотреть».
Автобус завернул в переулок и остановился. И снова кофе и туалет. Большая часть туристов рассыпалась в поисках открыток с видами. Напротив кафе стояла церковь, дверь в нее была полуоткрыта, и дядюшка Джордж решил войти. Он толкнул дверь, и на него пахнуло оттуда чем-то острым и пряным. Каменные стены были пусты, и только в часовенках, по бокам, горели свечи. Затем дядюшка Джордж услышал громкий голос и увидел у одного из алтарей коленопреклоненного мужчину. Он читал молитву зычным голосом, в котором попеременно слышались то мольба, то угроза. Лицо его было мокро от слез. Ничего подобного дядюшка Джордж в жизни не видел! Мужчина о чем-то умолял распятие: то ли он просил что-то ему объяснить, то ли даровать ему что-то жизнь или отпущение грехов. Он размахивал руками и плакал, и голос его гулко отзывался в этом каменном сарае. Дядюшка Джордж вышел из церкви и сел в автобус.
И вот они снова выехали в поле и незадолго до полудня очутились у входа в виллу Нерона. Они купили билеты и вошли. Это были руины, таинственные, просторные, обнаженные; от виллы не осталось ничего, кроме кирпичных подпорок. Когда-то это, должно быть, было огромным высоким зданием, а теперь из зелени луга торчали стены и арки комнат без потолка и кровли да основания башен; многочисленные переходы не вели никуда, или, вернее, вели в никуда, а ступеньки лестниц с надеждой разбегались вверх, поворачивали на площадках и так и повисали в воздухе. Дядюшка Джордж отделился от группы и принялся безмятежно блуждать среди развалин. Ему здесь было весело и покойно, как в лесу; он даже услышал, как где-то поет птица и журчит вода. Очертания этих развалин, ощетинившихся травой, торчавшей из них, словно волосы из старческих ушей, были приятно знакомы; ему казалось, что сновидения, которых он не мог вспомнить, разыгрывались на фоне именно этого пейзажа. Дядюшка Джордж шел все дальше и дальше. Внезапно сумрак сгустился, запахло сыростью, а бессмысленные кирпичные комнаты, открывающиеся одна в другую, совсем заросли кустарником. Что здесь было? Темница, помещение для стражи или храм, в котором справляли какие-нибудь таинственные и непристойные обряды древности? Затхлая сырость почему-то вызвала в воображении дядюшки Джорджа чувственные картины. Он повернул, чтоб выйти, туда, к солнцу, шуму воды и пению птички, как вдруг перед ним возник гид из местных.
— Вы желаете посмотреть особые места?
— То есть, как особые?
— Совсем особые, — сказал гид. — Только для мужчин. Для мужчин с крепкими нервами. Такие картинки! И очень старинные.
— Сколько это будет стоить?
— Двести лир.
— Хорошо.
Дядюшка Джордж вынул из кармана, где держал мелочь, двести лир.
— Идемте, — сказал гид. — Сюда.
И быстро пошел вперед. Дядюшке Джорджу пришлось за ним чуть ли не бежать. Он увидел, как гид прошел в узкое отверстие в стене, где обвалился кирпич, и последовал за ним в этот пролом. Но гид исчез. Это была западня! Дядюшка Джордж почувствовал, как чья-то рука обвивает ему шею, затем ему резко закинули голову назад, так, что он не мог позвать на помощь. Легким прикосновением рыбы к приманке рука извлекла у него из кармана бумажник и напоследок с силой отшвырнула дядюшку Джорджа. Минуты две он пролежал без движения. Он был ошеломлен. Наконец он приподнялся, сел и увидел подле себя на земле пустой бумажник и паспорт.
Он принялся яростно клясть Италию и воровской народ, ее населяющий, этот народ шарманщиков и каменотесов. Но и в первом пылу ярости он испытывал не столько гнев, сколько чувство своего бессилия и унижения. Ему было невыносимо стыдно. Он положил пустой бумажник в карман с таким ощущением, словно у него вырвали из груди сердце и разорвали его в клочья. Кого винить? Уж во всяком случае не сырые развалины виллы Нерона! Нет, это он сам поддался недостойному любопытству, он совершил поступок, который в его собственных глазах был предосудительным, и ему некого было винить, кроме себя. Подобные ограбления похотливых и доверчивых старичков, вероятно, совершаются ежедневно, на каждой автобусной остановке. Он поднялся на ноги, проклиная свою грешную плоть, которая ввергла его в эту беду. Стал отряхиваться и вдруг спохватился, что может опоздать на автобус. Мысль остаться в этих развалинах без цента в кармане заставила его прибавить шаг, а потом даже пуститься бегом сквозь анфиладу комнат, от которых остался один скелет. Наконец он вышел на открытое место и увидел всю стайку своих старушек — они судорожно держались друг за дружку.
Из-за стены вышел гид, они все влезли в автобус и покатили дальше.
Рим оказался безобразным, во всяком случае его окраины, трамваи и магазины дешевой мебели, развороченные мостовые и большие многоквартирные дома, в которых никому не хочется селиться. Старухи принялись собирать свои путеводители, надевать пыльники и шляпы, натягивать перчатки. Конец путешествия сопровождается всегда одним и тем же ритуалом. Затем, одетые для выхода, они снова успокоились и сидели, сложив руки на коленях. «Ах, зачем я сюда поехала, зачем только сюда потащилась? — произнесла одна из старушек. — Сидела бы я лучше дома». И должно быть, многие в душе с ней согласились.
— Ессо, ессо Roma[7], — объявил гид. И был прав.
В четверг в семь часов вечера Стритер прибыл к дверям дворца, в котором жила Кейт. Ассунта впустила его, он прошел через залу — впервые без томика «Обрученных» в руках — и сел на стул подле камина. Вошел Чарли в своем обычном наряде — тесных, в обтяжку, джинсах с подвернутыми отворотами и
