розовой рубашке. Двигаясь по комнате, он то скользил, то шлепал кожаными подошвами мокасин. Он заговорил со Стритером о бейсболе, издал свой совиный смешок, а дядюшку Джорджа ни разу не упомянул. Кейт, когда она вошла, тоже о нем не заговаривала и даже не предложила Стритеру виски. Видно было, что переживаемая ею душевная буря была в самом разгаре и исключала всякую возможность принимать какие бы то ни было решения. Поговорили о погоде. Во время разговора Чарли подошел к матери и остановился подле ее стула. Она взяла его обе руки и задержала в своих. Раздался звонок, и Кейт поднялась навстречу дядюшке. Родственники с чувством обнялись. Выпустив Кейт из своих объятий, дядюшка сказал:
— Меня здесь обчистили, Кейти. Вчера. На четыреста долларов. По дороге из Неаполя.
— Как ужасно! — воскликнула она. — И ничего нельзя было сделать, Джордж? Ты никому об этом не говорил?
— Говорить! Кейти, с самых тех пор, как я сошел с парохода, я не встретил ни одной души, с которой можно было бы говорить! Но говорилли англикки, и все тут. Им хоть руки поотрезай, ничего не скажут. Четыреста долларов — ладно, обойдусь, не бедный. Но лучше бы я их отдал на что-нибудь стоящее.
— Нет, но это ужасно!
— Однако ты здесь, я вижу, недурно устроилась, Кейти!
— Ну вот, Чарли, это и есть дядюшка Джордж.
Если Кейт рассчитывала на то, что они друг другу не понравятся, то надежды ее рухнули в один миг. Чарли позабыл свой совиный смех и стоял вытянувшись в струнку, торжественный, серьезный, готовый сию же минуту окунуть свою душу в вожделенную Америку. Между дядей и племянником вспыхнула мгновенная симпатия. Кейт с трудом удалось их развести, чтобы представить Стритера. Дядюшка Джордж пожал руку ее ученику и спросил:
— Но говорилли англикки? Спики Инглиша?
— Я американец, — сказал Стритер.
— Да? Какой же вам дали срок?
— Я живу здесь второй год, — сказал Стритер. — Я работаю в ФРУПСе.
— Безнравственнейшая страна! — сказал дядюшка Джордж, усаживаясь в одно из золоченых кресел. — Ограбили меня, на четыреста долларов обчистили, это первое. Потом, куда ни пойдешь, на каждом перекрестке голые мужчины. Статуи.
Кейт позвонила и, когда вошла Ассунта, быстро-быстро сказала ей что-то по-итальянски. Ассунта принесла виски и лед.
— Но, дядя Джордж, у них совсем другое отношение ко всему этому, сказала она.
— Чепуха, — сказал дядя Джордж. — Это противоестественно, вот и все. Даже в раздевалках люди так себя не ведут. Ну кто, скажите, кто станет ходить нагишом по раздевалке? Хоть полотенцем, а прикроются! Я говорю, это противоестественно. Куда ни посмотришь — на крышах, на улицах, на площадях! Да вот сейчас, когда я шел к вам, иду через дворик, ну площадку, что ли, и прямо посередке, там, где больше всего детворы, пожалуйста — голый молодчик!
— Налить тебе виски?
— Да, пожалуйста… Ну, так вот, Кейти, пароход отбывает в субботу, и я хочу забрать тебя и мальчика домой.
— Я не хочу, чтобы Чарли уезжал, — сказала Кейт.
— Ты ведь поедешь со мной, Чарли, правда? Он написал мне прекрасное письмо. И слог, и почерк. Отличное письмо, Чарли! Я показал его нашему школьному инспектору, и он сказал, что тебя примут в школу хоть сейчас. Все дело в том, что над тобой в Кресби трунили, Кейти, когда ты была девчонкой, вот ты и пустилась в бега. А теперь никак не остановишься.
— Предположим, что и так, — поспешно согласилась Кейт. — Быть может, ты и прав, я не спорю. Но зачем же мне возвращаться туда, где надо мной смеялись?
— Да нет же, Кейти, никто над тобой смеяться не будет. Уж об этом позволь позаботиться мне.
— Мама, я хочу домой, — сказал Чарли. Он уже не стоял, как тогда, вытянувшись в струнку, а сидел, ссутулившись, на скамейке у камина. — Я все время тоскую по родине.
— Как это ты можешь тосковать по Америке? — голос Кейт звучал неприязненно и резко. — Ты ее никогда не видел. Твоя родина здесь.
— Как так?
— Твоя родина там, где твоя мать.
— Ах мама, да ведь не в этом дело! Мне все здесь дико. Кругом все говорят на чужом языке.
— Но ты даже не пытался изучить итальянский!
— А какая разница? Все равно я чужой. Все равно я знал бы, что это не мой родной язык. Я не понимаю этих людей, мама, вот и все. Я ничего не имею против них, но только мне их не понять все равно. Я никогда не знаю, чего от них ждать.
— Почему ты не пытаешься их понять?
— Да я пытаюсь, но я не гений. А ты будто понимаешь их? Ты сама говорила, что нет, я слышал. И ты тоскуешь тоже, я знаю. У тебя порой бывает такое лицо…
— Тоска по родине — чепуха, — сердито сказала Кейт. — Совершеннейшая чепуха. Половина человечества томится по родине. Ну да ты еще мал понимать такие вещи. Когда находишься в одном месте и мечтаешь быть в другом, это не значит, что все дело в том, чтобы сесть на пароход и поехать. Человек обычно тоскует не по какой-то другой стране, а по чему-то такому, чего он не находит в себе самом.
— Ах, я не об этом! Я просто хочу сказать, что, если бы я был с людьми, которые говорят на моем языке, с людьми, которые способны меня понять, я чувствовал бы себя гораздо уютнее.
— Ну, если для тебя главное в жизни — уютное самочувствие, — сказала Кейт, — то да помоги тебе Бог!
Тут зазвонил звонок входной двери, и Ассунта пошла открывать. Кейт взглянула на часы: ровно пять минут девятого. Это был первый четверг месяца. Кейт не успела объяснить дядюшке, в чем дело, как уже началось шествие через зал. Впереди шел герцог Римский с букетиком в левой руке. Чуть позади — его жена, высокая стройная седая дама, украшенная драгоценностями, которые Франциск Первый подарил в свое время ее предкам. Процессию заключала великолепная и потрепанная, как труппа бродячих циркачей, кучка вельмож. Герцог вручил Кейт цветы. Все рассеянно поклонились ее гостям и проследовали через кухню, пропахшую газом из-за постоянных утечек, к черному ходу.
громко пропел им вслед дядюшка Джордж и, дивясь тому, что никто не смеется, спросил:
— Это еще что за чудилища?
Кейт рассказала ему про условия, на которых ей сдана квартира, и дядюшка Джордж заметил, что у нее блестят глаза.
— И тебе это нравится? — спросил он.
— Пожалуй, да, — сказала она.
— Но ведь это же идиотизм какой-то! Форменный идиотизм. Нет, Кейт, ты должна поехать с нами. Я отведу тебе с Чарли половину моего домика и устрою там для вас отличную американскую кухоньку.
Стритер заметил, что предложение дядюшки растрогало Кейт до слез. Но она поспешно возразила:
— Если бы все сидели в дырах, вроде Кресби, и никуда оттуда не двигались, то и Америки никто бы не открыл.
— Но ты ничего не открываешь, Кейт!
— Нет, открываю.
— Нам всем будет лучше, мама, — сказал Чарли. — Нам всем будет лучше, если мы будем жить в хорошем чистом доме и у нас будут хорошие знакомые, хороший сад, кухня, душ.
Она стояла спиной к ним, повернувшись к камину.
