— Я живу здесь постоянно.
— Стеббинс, — сказал он. — Чарли Стеббинс, Филадельфия.
— Очень приятно, — сказала она. — А где именно в Филадельфии?
— Видите ли, в Филадельфии я, собственно, только родился. И вот уже сорок лет, как я там не был. А живу я в Калифорнии, в Шошоне. Так называемые ворота в Долину Смерти. Жена моя из Лондона. Лондон, штат Арканзас, ха-ха! Дочь училась в шести разных штатах: в Калифорнии, Вашингтоне, Неваде, Северной и Южной Дакоте и Луизиане. Миссис Стеббинс умерла в прошлом году, и я, значит, решил поездить по белу свету.
Звезды и полосы, казалось, так и затанцевали над головой американца, образуя вокруг нее нимб. Энн вдруг вспомнила, что в Америке сейчас уже, должно быть, начинает коробиться лист на деревьях.
— Где же вы успели побывать? — спросила она.
— Представьте себе, я и сам не знаю! В туристском агентстве, в Калифорнии, мне обещали, что нас будет целая компания американцев. А вышли в море — и ни души. Ни за что больше так не поеду! Бывает, сутками не услышишь, чтобы кто-нибудь прилично говорил по-американски. Поверите ли, иной раз сидишь у себя в номере и разговариваешь сам с собой — просто ради удовольствия слышать американскую речь. На днях я поехал из Франкфурта в Мюнхен, и представьте себе — ни одна душа в автобусе не говорит по- английски! Из Мюнхена я поехал в Инсбрук, так и на этом автобусе никого. В Инсбруке я пересел в автобус на Венецию — то же самое; спасибо, в Кортине к нам подсели американцы. На гостиницы, впрочем, я не обижаюсь. Там всегда кто-нибудь да говорит по-английски. И мне попадались очень и очень порядочные гостиницы.
Седовласый американец, сидящий на табуретке в римском подвальчике, искупал в глазах Энн все недостатки ее отечества. Он весь словно светился застенчивой честностью.
Радио было настроено на волну веронской станции американских вооруженных сил.
— «Звездная пыль», — сказал американец. — Ну да вы, конечно, знаете. Эту песню написал мой приятель, Хоуги Кармайкл. За одну эту песенку он получает шесть или семь тысяч долларов в год. Мы с ним приятели. Я его, правда, ни разу не видел, но переписываюсь с ним. Вы, наверно, смеетесь, что у меня есть приятель, которого я ни разу не видел в глаза, но Хоуги настоящий друг.
Его речь показалась Энн куда музыкальнее и выразительнее, чем мелодия, которая доносилась из эфира. Все — и порядок слов, и кажущееся отсутствие связи в них, и самый ритм его речи — выражало музыку ее родины. Она вспомнила, как девочкой ходила к любимой подруге мимо кучи опилок перед ложечной фабрикой. Если ей случалось идти после обеда, то по дороге приходилось останавливаться у переезда и ждать, когда пройдет товарный поезд. Сначала, словно из пещеры, наполненной ветрами, слышался отдаленный гул, затем железный грохот и лязганье колес. Товарные вагоны проносились вихрем, на полном ходу. Но она умудрялась прочитывать надписи на вагонах, и всякий раз они волновали ее заново. Нет, она думала не о блестящих надеждах, которые сулит конец пути, а просто о том, как широка и просторна ее родина: хлебные штаты, нефтяные штаты, угольные, приморские — все они мчались мимо нее по железной дороге, сверкая надписями: «Южноокеанская», «Балтимор и Огайо», «Никелированные вагоны», «Нью-йоркская центральная», «Великая Западная», «Рок-Айленд», «Санта-Фе», «Лаккаванна», «Пенсильвания», тук-тук-тук-тук, тук-тук-тук — и с глаз долой…
— Не плачьте, милая, — уговаривал ее мистер Стеббинс, — не надо плакать.
Все! Пора! На следующий же вечер она заказала билет на Айдлуайлд с пересадкой в Орли. Еще задолго до того, как в окне самолета показалась земля, Энн вся затрепетала. Она летела домой, домой! Сердце ее билось где-то в самом горле. О, какими черными и прохладными кажутся воды Атлантики после стольких лет разлуки! Быстро промелькнули плоские острова с индейскими названиями, вот и дома Лонг- Айленда, напоминающие квадратики ячеек на вафельной решетке, — даже они показались Энн неизъяснимо прекрасными! Самолет описал круг над аэродромом и сел. Энн не терпелось тут же, на аэровокзале, разыскать закусочную и поскорее вонзить зубы в бутерброд с беконом, салатом и помидором. Крепко зажав в одной руке парижский зонтик, а в другой — сиеннскую сумочку, она стояла у выхода из самолета, дожидаясь своей очереди. Но уже на лесенке, не успев ступить своими римскими туфельками на родную землю, она услышала, как рабочий, ремонтировавший у ангара самолет ДС-7, напевает знакомую песню:
Не выходя из аэропорта, Энн взяла билет на Орли и следующим же самолетом улетела назад, вновь влившись в те сотни и тысячи американцев, которые — то веселые, то печальные — бродят по Европе, словно народ, не имеющий отечества. Вот они идут отрядом в тридцать человек по одной из улиц Инсбрука и исчезают за углом. Вот они заполнили собой мостик в Венеции, минута — и их нет. Вот они в тирольской гостинице, повисшей над облаками, спрашивают себе кетчуп, а вот, в глубоких водах Порто Сан-Стефано, дрыгают ногами в ластах и тычутся масками о каменные стены морских пещер.
Осень Энн провела в Париже. Затем ее видели в Кипбюхеле. Она поспела и к конской ярмарке в Риме, и в Сиену на палио. Она переезжала с места на место, с места на место, а по ночам ей все снились бутерброды с беконом, листком салата и кружочком помидора.
СВИДАНИЕ
Моя последняя встреча с отцом произошла на Центральном вокзале. Я гостил у бабушки в Адирондакских горах, и перед тем как выехать оттуда к матери, на мыс Кейп-Код, где она сняла летнюю дачу, написал отцу. Я написал ему, что буду проездом в Нью-Йорке, что интервал между поездами полтора часа и что я хотел бы провести это время с ним. Мы могли бы, писал я, где-нибудь вместе перекусить. Отец ответил мне через секретаря, чтобы я ждал его возле справочного бюро вокзала в 12.00. И в самом деле, ровно в полдень я увидел, как ко мне через толпу протискивается отец. Он был мне как чужой, мать развелась с ним три года назад, и мы с тех пор не встречались. Но как только я его увидел, я тотчас понял, что это он, мой отец, моя плоть и кровь, мое будущее, моя судьба. Я понял, что вырасту таким же, как он, явственно увидел свой потолок, пределы моих возможностей, с которыми мне суждено будет считаться во всех сражениях, ожидающих меня на моем жизненном поприще. Это был крупный красивый мужчина, и я почувствовал прилив счастья. Он хлопнул меня по спине, затем пожал мне руку и сказал:
— Привет, Чарли, привет, мой мальчик! Я был бы рад затащить тебя к себе в клуб, но это далековато, в районе Шестидесятых улиц, а ты ведь хочешь попасть на ранний поезд. Пойдем-ка лучше поищем, нет ли здесь чего-нибудь поблизости.
Он обнял меня за плечи, и я вдохнул аромат своего отца с тем же упоением, с каким матушка моя вдыхает запах роз. Это был роскошный букет из виски, лосьона, крема для обуви, шерстяного белья и того горьковатого запаха, который источает взрослый матерый мужчина. Я жалел, что мы не успеем сфотографироваться — мне хотелось иметь какой-то след того, что мы побыли вместе.
Мы вышли из вокзального помещения, завернули в переулок и дошли до ближайшего ресторана. В этот ранний час там было совсем безлюдно. Только буфетчик перебранивался с посыльным из магазина, да в дверях кухни стоял единственный официант — старик в красной куртке. Мы выбрали себе столик, и отец стал взывать к нему громким голосом.
— Кельнер! — кричал он. — Гарсон! Камерьере! Эй, вы!
Его шумная манера в этом пустом ресторане показалась мне неуместной.
— А ну-ка, кто тут обслуживает? — продолжал он кричать. — Ножками, ножками!
И хлопнул в ладоши. Официант обратил наконец на него внимание и зашлепал к нашему столику.
— Это вы мне хлопали? — спросил он.
