становились все больше, он не мог ходить, и его унесли на носилках, накрыв простыней, под которой вырисовывались огромные яйца. Был один, у которого из костей вытекал костный мозг, он совсем ослаб, ему вкололи какую-то неопробованную вакцину, и он окаменел, буквально окаменел. Скажи, Тайни? Эй, Тайни, скажи им, что был такой тип, у которого мозг вытекал из костей, и он превратился в камень.
— Тут нет Тайни, — сказал Уолтон. — Тайни придет только в субботу.
— Ну вот придет, тогда подтвердит, что тот тип превратился в камень. Стал твердым, как бетон. У него на заднице Тайни нацарапал его инициалы. Превратился в камень прямо у нас на глазах. А шизики? Если они думают, что ты двинулся, тебе делают укол — а в шприце такая желто-зеленая жидкость. Бывает, помогает, а бывает, что ты, наоборот, окончательно сбрендишь. Тут сидел парень, который уверял, что может сыграть государственный гимн на пальцах ног. Целыми днями только этим и занимался. И ему вкололи ту дрянь. Он оторвал себе ухо — не помню, правое или левое, — а потом воткнул пальцы в глаза. Сам себя ослепил. Тайни, скажи, такое было, Тайни, расскажи им про желто-зеленую вакцину, от которой сходят с ума.
— Тут нет Тайни, — повторил Уолтон. — Он придет в субботу, и вы мне все осточертели. У меня жена и ребенок. Они только мечтают о таких прививках, но у меня нет на них денег. Вы тут получаете лекарства, которые могут позволить себе только миллионеры, и еще жалуетесь.
— Да ладно! — возмутился Петух. — Я на что угодно согласен, если это бесплатно, но не позволю делать из себя морскую свинку.
На прививку вызвали в субботу после обеда. Ее делали не в госпитале, а на складе — в окошечках с табличками EXTRA LARGE, LARGE, MEDIUM, SMALL. Человек пятнадцать — двадцать, которым религиозные убеждения не позволяли принимать лекарства, собрались у корзины для грязной одежды. Фаррагат спросил себя, есть ли у него такие религиозные убеждения, ради которых стоит попасть в одиночную камеру. Его зависимость от наркотика была и духовной, и физиологической, ради него он мог бы пойти даже на убийство. Тогда — и только тогда — он понял, что за три дня революции и три дня эпидемии ему ни разу не вкололи метадон. Он не знал, что и думать. Он узнал одного из санитаров — того, который колол ему метадон. Фаррагат закатал рукав, протянул руку и спросил:
— Почему меня лишили метадона? Это противозаконно. В приговоре написано, что мне надо давать метадон.
— Ну ты тупой сукин сын, — ласково ответил санитар. — Мы уже ставки делали, когда ты наконец заметишь. Мы целый месяц кололи тебе успокоительные. Ты больше не наркоман, мой друг, все, теперь ты чист.
Он воткнул иглу в руку Фаррагата, и тот содрогнулся от этой чуждой, неестественной боли и представил, как вакцина растекается по его венам.
— Не может быть, — бормотал он. — Не может быть.
— Посчитай дни. Посчитай-посчитай… Следующий!
Оглушенный этой новостью, Фаррагат пошел к двери, где его ждал Петух. Скудный ум Фаррагата не позволял ему принять простой мысли: управлению исправительных учреждений удалось то, чего не удалось трем лучшим наркологическим клиникам. Не может быть, чтобы тюрьма несла благо. Он не мог поздравить себя с победой над зависимостью, потому что сам даже не знал, что борется. Ему вспомнилась его семья, его ненавистное происхождение. Неужели этот гротескный сброд: старик в кэт-боте, женщина, разливающая бензин в вечернем платье, братец-ханжа — неужели они наделили его подлинной, чистой стойкостью?
— Я принял решение, — объявил Петух, взяв Фаррагата под руку. — Я принял очень важное решение. Я продам свою гитару.
Фаррагат ощутил лишь ничтожность решения Петуха по сравнению с той великой новостью, которую только что услышал. А еще почувствовал, что Петух отчаянно за него цепляется. Сейчас он казался таким старым и бессильным. Фаррагат не мог ему сказать, что он больше не наркоман.
— Почему ты решил продать гитару? Зачем тебе ее продавать?
— Угадай с трех раз.
Когда они шли по плавно поднимающемуся туннелю, Фаррагату пришлось обхватить Петуха за плечи. Так он и дотащил его до камеры.
Было тихо. Жар напомнил Фаррагату о счастье, которое дарует наркотик, и он почувствовал себя предателем. Он безвольно застыл. И тут произошла странная вещь. У открытой двери в камеру он увидел молодого человека с солнечными волосами, одетого в чистую наглаженную сутану. В руках он держал поднос с серебряным потиром и дароносицей.
— Я пришел причастить тебя, — сказал он.
Фаррагат встал с постели.
Незнакомец шагнул в камеру. От него пахло чистотой. Фаррагат подошел к нему и спросил:
— Мне встать на колени?
— Да.
Фаррагат опустился на потертый бетон, напоминавший о старых шоссе. Его не смущало, что обряд, быть может, задуман как последнее причастие. Ни о чем не думая, он позволил словам молитвы, которой его обучили в детстве, полностью себя захватить: «Тебя, Бога, хвалим, — громко и четко начал он, — Тебя, Господа, исповедуем. Тебя, Отца вечного, вся земля величает». Он почувствовал неизъяснимый покой и сказал:
— Спасибо, отец.
— Благословит тебя Бог, сын мой.
Но когда молодой человек вышел из камеры и захлопнул за собой дверь из блока Д, Фаррагат закричал:
— Эй, Уолтон, кто это был, черт возьми? Кто это был?
— Какой-то спаситель душ, — бросил Уолтон. — Отстань, мне надо учить.
— Но как он сюда попал? Я не просил, чтоб ко мне приходил священник. И он больше ни к кому не зашел. Почему он выбрал меня?
— Тут все летит в тартарары. Неудивительно, что заключенные устраивают восстания. Пускают в тюрьму черт знает кого. Коммивояжеры. Бесконечные энциклопедии, сковородки, пылесосы.
— Я напишу губернатору, — возмущался Фаррагат. — Если мы не можем отсюда выйти, то почему любой может сюда войти? Нас фотографируют, причащают, спрашивают девичью фамилию матери.
Ночью он проснулся. Его разбудил шум воды в унитазе. Он не стал смотреть на время. Голый он подошел к окну. Двор был ярко освещен. Перед главным входом стояла машина с включенным двигателем: к крыше прикручен багажник для лыж. По ступенькам спустились два мужчины и женщина. Все были в теннисных туфлях. Они несли старомодный деревянный гроб с крестом на крышке. Тот, кто его сколачивал, вероятно, представлял себе древнего византийца с широкими покатыми плечами и узкими бедрами. В гробу явно лежало что-то легкое. Мужчины и женщина без труда погрузили его на багажник, закрепили и уехали. Фаррагат вернулся в постель и заснул.
В субботу после обеда началась смена Тайни. Он принес Фаррагату полдюжины помидоров и попросил взять к себе Петуха. Петуху нужен уход, а госпиталь переполнен — так объяснил Тайни. Койки стоят повсюду: в приемных, в кабинетах врачей, в коридорах — и все равно мест не хватает. Фаррагат съел помидоры и согласился. Он перестелил постель на верхнюю койку, Тайни принес простыню с одеялом для Петуха и застелил нижнюю. Потом он привел самого Петуха, который казался каким-то сонным. Вдобавок от него жутко воняло.
— Я помою его, чтобы не класть так на чистое белье, — сказал Фаррагат.
— Как хочешь, — бросил Тайни.
— Я тебя помою, — сообщил Фаррагат Петуху.
— Не хочу, чтобы ты мучился, — ответил Петух, — я не дойду до душа.
— Знаю, знаю.
Он налил в миску воды, приготовил тряпочку и снял с Петуха больничную пижаму.
Знаменитые татуировки, на которые он потратил целое состояние, заработанное в блестящих воровских вылазках, начинались у самой шеи, опоясывая ее ровным кольцом, словно ворот хорошего джемпера. Цвета вылиняли, даже синий контур превратился в серый. Можно представить, как он выглядел
