— Нет, скажите!
— Это жена Генёка.
— Черт возьми! — вскрикнул художник, подскочив на месте.
Он тотчас вспомнил все, что слуга рассказал о бешенстве садовника, этого свирепого зверя, раздавившего ему нос, когда он вздумал воспротивиться его уходу. Теперь Либуа понял все. Генёк, которого он запер в своей обсерватории, от нечего делать стал смотреть в телескоп и увидел любовников за столом. Тогда, вне себя от ярости, он бросился вон из дома, чтобы предаться мщению.
— Черт возьми! — воскликнул художник, мурашки пробежали у него по телу, и он в ужасе произнес: — В таком случае бедному Монжёзу придется худо!
— Надо защитить его, — предложил Морер, также убежденный в страшной опасности, грозившей маркизу.
— Теперь уже поздно! Генёк опередил нас… Мы не успеем, — в отчаянии проговорил художник.
Вдруг лицо его прояснилось, и он расхохотался:
— Какой же я, однако, идиот!
И в самом деле! Да, Генёк увидел любовников и в первом порыве безумной ярости ринулся мстить им. Но куда он пойдет? Либуа вспомнил те три долгих дня, в течение которых он безуспешно ходил по улицам, отыскивая окно белокурой красавицы. Как ни был совершенен телескоп, он не мог сообщить адреса блондинки.
— Садовник будет разыскивать их по меньшей мере дней пять или шесть, — сказал художник Мореру.
— В таком случае мы успеем предупредить маркиза об опасности.
— Отправимся сейчас же, чтобы не терять времени, — предложил Либуа.
Но прежде он решил еще раз взглянуть в телескоп, к которому приблизился со словами:
— Полюбуемся же на лицо человека, который и не подозревает, какой удар готовит ему судьба.
Художник с беспечным видом наклонился к прибору, с помощью которого десять минут назад видел двух возлюбленных, счастливых и беззаботных.
— Ого! — вдруг пробормотал он, отшатнувшись и побледнев от ужаса.
— Что же, идемте! — позвал художника Морер, остановившись у двери.
— Слишком поздно! — простонал Либуа.
Новое зрелище не походило на прежнее: вместо любовников за столом он увидел двух сержантов, высунувшихся из окна. Один, протянув руку, показывал другому во двор. Уборная была заполнена неизвестными людьми.
— Как слишком поздно? — повторил Морер и, встревоженный, вернулся назад.
— Да, Генёк, похоже, уже нашел маркиза!
— Но вы говорили, что ему нужно будет дней пять или шесть, чтобы отыскать квартиру, — возразил доктор.
Вместо ответа Либуа молчал, по-видимому, раздумывая о том, каким образом садовник так быстро добрался до маркиза. И теперь помогла ему память. Он вспомнил первый вечер, проведенный им в Кланжи, когда они в саду, сидя на скамейке, беседовали с маркизом. Монжёз, заслышав шум в кустах неподалеку, поднялся с места и спросил: «Кто тут?» На что Генёк ответил, что он пришел закрыть рамы парников перед грозой. Садовник, подслушивая их разговор, чтобы узнать что-нибудь о Ренодене, по-видимому, слышал исповедь маркиза относительно госпожи Вервен. Слышал он и ее адрес.
«Когда он увидел свою жену и маркиза, то вспомнил подслушанный разговор… и направился прямо туда», — подумал Либуа.
— Боюсь, что госпожа Монжёз стала вдовой! — заметил он вслух.
Художник хотел побежать на улицу Кастеллан, чтобы узнать подробности о драме, которая там разыгралась, но решил быть осторожнее.
«К чему мне совать туда нос? Ну представлюсь я полицейским как друг покойного маркиза. Тогда они спросят мое имя и фамилию, закидают вопросами, а потом вызовут свидетелем в суд. Я себя знаю, я не умею говорить перед публикой, собьюсь, и судьи с досады приговорят меня к пяти годам тюремного заключения за ложные показания. Итак, самое лучшее и благоразумное — прибыть вечером на вокзал. Если маркиз не явится, я сяду в вагон, вернусь один в Кланжи, сделаю вид, будто предполагал, что маркиз раньше меня возвратился домой, и буду следить за развитием событий».
Вот программа действий, которую наметил себе Либуа. Горе одних приносит радость другим, так случилось и теперь. Когда Либуа с горестью произнес вышеприведенные слова, луч радости блеснул в глазах доктора, и он, не сдержавшись, воскликнул:
— Лора свободна!
— Значит, вот о чем вы думаете, узнав о смерти Монжёза!.. Черт возьми! Вы уж очень торопитесь занять место покойного, надеть, как говорится, его башмаки.
Это тривиальное выражение, уподоблявшее госпожу Монжёз паре башмаков, заставило доктора опомниться.
— Я не прав, господин Либуа, сознаюсь в том. Я не должен был говорить так, но…
Он остановился в нерешительности, потом продолжил:
— Но я так страдал последние полгода, что вы простили бы меня, если бы знали мою историю.
Бывают обстоятельства, в которых натуры самые сдержанные чувствуют непреодолимую потребность излить душу, и теперь по тону доктора Либуа понял, что тот готов ему исповедаться. Художник был чрезмерно любопытен. Спеша услышать эту историю, он проговорил:
— Предположим, Монжёз умер. Скажите мне, его смерть позволит вам открыть имя убийцы Ренодена? Того человека, которого вы видели на месте преступления, как вы признались мне, и который находится вне всяких преследований?
Доктор задумался.
— Может быть, — ответил он, потом, как бы одумавшись, прибавил: — Впрочем, господин Либуа, когда вы выслушаете меня, я предоставлю вам самому решить, должен ли я назвать его имя.
После этих слов Морер с облегчением вздохнул, как человек, который предвидит скорое освобождение.
— Если я так долго молчал, то это лишь потому, что не было человека, которому я мог бы довериться и который мог бы дать мне добрый совет.
— Говорите, — попросил художник, сгорая от любопытства.
— Два года тому назад я в первый раз приехал в Кланжи навестить свою тетку, мадемуазель Морер, сестру моего отца. В то время господина Бержерона, будущего тестя маркиза Монжёза, здесь не было, он не купил еще замка Кланжи.
Либуа прервал его вопросом:
— Извините… вы, кажется, сказали мадемуазель Морер?
— Да, моя тетка не была замужем. В течение многих лет брат и сестра жили в доме, который теперь принадлежит мне. Когда мой отец уехал на другой конец Франции, на юг, тетка не захотела за ним последовать и осталась одна в Кланжи.
— Кем по профессии был ваш отец?
— Сборщиком податей.
— Он оставил вам состояние?
— Никакого. Он с трудом мог дать мне воспитание и снабжать всем необходимым во время моего студенчества.
— Когда он умер, вы уже были доктором?
— Уже два года. Отец оставил меня в очень стесненном положении, а гордость мешала мне сблизиться с теткой, которая была богата. Я не хотел, чтобы люди думали, что я охочусь за ее деньгами, и решил уехать в Париж, чтобы добиться независимого положения. Но эта решимость испарилась, когда я прочитал письмо, исполненное нежной привязанности и любви, которое написала мне эта прекрасная и достойная женщина, узнав о смерти моего отца. Она умоляла меня приехать в имение. Итак, я отправился в Кланжи.
Тетка приняла меня с радостью; она обливалась горькими слезами при воспоминании о моем отце.
