Александр и Лев Шаргородские
Иерусалимские сны
Любимым, покинувшим нас…
Впервые я очутился в Иерусалиме моей двенадцатой весной…
Во время объяснения теоремы я уснул и вдруг оказался в незнакомом городе. Все было из жёлтого камня. Дыхание пустыни висело над ним. Я брел вдоль городской стены, каких-то гробниц, миновал высокую башню, входил под массивные арки ворот, видел золотой купол и, наконец, упёрся в толпу мужчин в черных шляпах. Толпа отчаянно молилась и раскачивалась.
Было жарко. Я бросил портфель, стянул форму, пионерский галстук.
Женский голос витал над толпой.
— Чему равен квадрат гипотенузы? — вопрошал голос.
— Борух ато, Адойной, — дружно отвечала толпа.
— Садись, двойка, — опять раздался женский голос. — Зайцева, ответь ты.
Глубокий старик со слезящимися глазами начал отчаянно бить себя в грудь.
— Квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов, — детским голосом произнес он…
Я побрёл дальше — шумный базар окружал меня, гортанные выкрики догоняли, и пьянили пряные запахи. Я болтался по мозаичной эспланаде, по улице с римскими колоннами, забирался на плоские крыши.
Я не знал, где нахожусь, думал, что это Африка или Бомбей, но когда я рассказал отцу про этот город, он сразу сказал: Иерусалим.
— Туда ушел твой дед, Мошко Весёлый, и не вернулся. Ты случайно не встретил его?..
Возможно, я б и повстречал деда, но математичка Зубович так орала, что я мгновенно перенёсся из Иерусалима в Ленинград, в дождь, в серую школу, в квадрат гипотенузы…
— В классе есть лишние люди! — вопила Зубович и лупила деревянным треугольником о стол. — Чему равен квадрат гипотенузы, паршивец?!
Внезапно я встал, подошел к стене, начал раскачиваться и бить себя в грудь.
Математичка раскрыла огромный рот, он напоминал параллелепипед.
— Квадрат гипотенузы равен Борух ато, Адойной, — ответил я.
Параллелепипед закрылся. Затем Зубович так шуранула треугольником, что гипотенуза сломалась и угодила мне в голову.
— Два, — вопила математичка, — два!
И вывела жирную двойку в журнале, дневнике и на доске…
— Если бы она знала, где ты был, — заметил папа, — ты бы вылетел из школы.
Много раз я пытался снова попасть в Иерусалим. Я засыпал на географии, истории, литературе, даже на физкультуре — я попадал куда угодно, только не в Святой город.
— Жаль, — вздыхал папа, — возможно, ты бы там встретил Мошко Весёлого…
Деда я встретил лет через тридцать ленинградской белой ночью, где-то после седьмой рюмки.
Он въехал в мою комнату через восточную стену на зелёном ослике, жующем синюю травку.
— Мошко Весёлый, — представился он.
Я сразу узнал его.
— У тебя не найдется немного синей травки? — спросил он.
Я пошёл на кухню, полез в холодильник и между засохшим сыром и заплесневелой колбасой обнаружил пук синей травы.
— Увядшая, — сказал дед, — мой ослик не будет её кушать. Ты не мог бы нарвать свежей?
Я спустился, прошел через двор, вышел на Владимирский проспект — повсюду росла синяя трава.
Я нарвал немного и поднялся на свой четвёртый этаж.
Дед снимал с ослика оранжевую сумку.
— Час назад видел бабушку, — произнес он и достал штрудл. — Ещё горячий…
Бабушка моя, Неся Печальная, умерла лет пятьдесят назад.
— Как она себя чувствует? — поинтересовался я.
— Неплохо, — ответил дед, — ничего не болит. Вот уже лет пятьдесят…
Бабушку, как и деда, я никогда не видел — только знал, что она пекла самый вкусный штрудл в местечке.
И действительно, такого пирога я никогда не ел. Но где она его пекла?
— Накапай, — попросил дед и подвинул рюмку.
Я налил.
— Лехаим, — сказал дед, опрокинул водку и с интересом уставился на телефон.
— Вос ис дос? — спросил он.
— Телефон, — ответил я.
— Вос ис дос «телефон»?
— Это хитрая штука — по нему ты можешь поговорить с кем угодно.
— Вей из мир, — вскричал дед, — тогда побалакай с бабушкой. Поблагодари за пирог.
На ослике он подъехал к телефону.
— Неся, — начал он, — ты слышишь, Неся…
Я пошел в ванную и прямо в одежде залез под холодный душ.
Когда я вернулся, дед еще разговаривал с Несей.
— Пирог понравился, не волнуйся, я скоро буду…
Бледное небо светлело. По улице прогромыхал первый трамвай. Ослик вздрогнул.
— Дед, — вдруг спросил я, — скажи мне, дед, почему ты тогда не вернулся?
Дед хитро улыбнулся, цокнул языком и выехал на ослике через восточную стену в белую ночь…
По утрам в начале века дед пел.
— Человек — как птица, — говорил он, — прежде, чем найти себе пропитание, он должен пропеть.
Дед вставал рано и заливался. Всю оставшуюся жизнь Несе Печальной по утрам не хватало его пения.
Попев, дед приступал к работе.
Никто и никогда не видел его грустным.
— Чтобы долго жить — надо чаще умирать со смеху, — говаривал он.
Ничто не портило ему настроения.
— Мошко, — говорила Неся Печальная, — сегодня опять на обед ничего нет.
— Не расстраивайся, — успокаивал он, — зато какой у меня аппетит.
Однажды Неся проснулась от смеха Мошко.
— Что такое? — спросила она.
— Мне приснилось, что я разбогател, — ответил он.
Периодически их хату грабили.
— Не вздыхай, Неся, — улыбался дед, — в конце концов воры украдут наши цорес…
Глаза его всегда улыбались, и рот улыбался, даже уши, казалось, улыбались.
— Идн, — говорил он, — жизнь наша — короткий анекдот. Пусть он хотя бы будет смешной…
В те годы по Украине гуляла такая майса:
Король пообещал заморскому принцу свою дочь.
— Принеси мне только рубаху веселого человека.
