очаровательный…
Однажды меня потянуло к морю.
Был дождь. Я люблю море в дождь. Скачущие по воде капли, мокрый песок…
В Авоты, в детстве, когда на море начинался дождь, — все бежали в панике. Накрывались одеялами, штанами, полотенцами, набивались голыми в кафе «Кайя», пили кефир, жевали ватрушки, рассказывали истории, ржали… Получалось какое-то братство мокрых весёлых людей.
Я люблю море в дождь.
Я ехал на втором этаже автобуса и слушал дождь. «Сторми везе», — пел дождь голосом Эллы Фитцжеральд.
Пляж был пуст. Бегала одинокая собака. Под деревянной крышей потягивали кофе.
Я сел в кафе и смотрел на море. Оно успокаивало.
Я вспомнил старика на иерусалимской стене и подумал, что море баюкает не хуже, чем звёзды…
Невдалеке я заметил человека богатырского сложения. Он учил детей плавать. До меня доносился чуть картавый голос.
— Руки-ноги, — командовал он, — руки-ноги!
Балтийская волна детства качнула меня.
Я вскочил и, как в Авоты, побежал на этот голос.
— Левиафан, — крикнул я, — привет, Левиафан!
Он узнал меня сразу — будто вчера расстались.
— Привет, чучело! — он обнял меня. — Поплывем в Яффо?
Без долгих слов мы бросились в воду.
Яффо возвышался в нескольких километрах.
— Ногами, шевели, ногами! — шумел Оскар. — Ты совсем разучился плавать! Что ты делал все эти годы, чем занимался?
— Я писал, — тяжело дыша, ответил я.
— Читал, читал, «Исход Шапольского», замечательно! «Дерево живёт сто лет», — сказал Гур. «А еврей — сто двадцать!» — ответил Шапольский». Я плакал, Оскар плакал, — повторил он, — ты сделал невозможное.
— Спасибо, — сказал я.
— Ногами, давай ногами! А что правая рука — онемела?!
— Я больше не могу, — выдавил я.
— На спину! — приказал он.
Мы перевернулись — дождь бил нам прямо в глаза.
— Что ты тут делаешь? — спросил Оскар.
— Выясняю, почему не вернулся дед.
— Ну, и почему?
— Не знаю, пока не знаю.
— Надо было сразу обратиться ко мне.
— Кто бы мог подумать, что ты здесь!
— А где ещё мог быть Оскар?! Или ты решил, что я сыграл в ящик? Я ещё не скоро сыграю. А, может быть, и вообще… — он загадочно замолчал.
Тёплые волны качали нас.
— Если эксперимент удастся… — протянул он.
— Какой эксперимент?
— Пока все на стадии гипотезы, — ответил Оскар, — но если эксперимент удастся — мы спасены!
— От чего, Оскар? — недоумевал я, — и кто это — мы?
— Ты, я, эти мальчики, все эти менчи вокруг, любимые мои менчи! Нам не будет страшен никакой Гитлер, никакой Амман, никакие террористы. Ты понимаешь, о чём идет речь?
— Не совсем, — признался я.
— Тогда поплыли, ноги, ноги! И рожу — в воду…. Нас мечтают уничтожить, чучело, не знаю — от ненависти ли или от скуки… Я давно уже занимаюсь этим. Но я ждал Мессию. Больше ждать не могу…. Поэтому — эксперимент! На себе! Ну, теперь догадываешься?
— Нет, — сознался я.
— Человека нельзя убить! — произнес Левиафан, — только Бог имеет право лишить жизни! Мы никого не убиваем — это нас хотят уничтожить! Так вот: фигу!
Он показал огромный кукиш куда-то в сторону Ливии.
— Мы будем всегда! Печи, террор, лагеря — чушь собачья!.. Как тебе это нравится?
— Мне это нравится.
— Первые результаты неплохие, — продолжал Оскар. — Мне дважды засадили в голову арабским камнем — и хоть бы что! Меня хотели сжечь в апельсиновой роще — и ничего! Короче, первые результаты — обнадеживающие. Пока говорить рано, но «импульс снизу» дан! Я тебе не говорил — я специалист по «импульсу снизу»!
— Не ухватываю, — сказал я.
— Прежде, чем Всевышний раздвинул нам воды, когда мы покидали Египет, нашелся еврей, который вошёл в них. Ты понимаешь — он верил, что они расступятся. И они расступились! Он дал импульс Всевышнему… Надо Ему намекнуть: «Человека нельзя убить!» Импульс на невозможное…
Мы вышли на берег. Дождь кончился.
На берегу сидел старик в шляпе из верблюжьей кожи.
— Профессор Кац из Ленинграда, — представил Оскар. — Силой невиданной воли останавливал троллейбусы, машины, во время войны — немецкие бомбы.
Профессор Кац оторвал от глаза подзорную трубу и поклонился.
— Я слышал о вас ребёнком, — сказал я, — вы жили на Литейном.
— Угол Пестеля, — добавил он.
— Сколько бомб вы остановили тогда, профессор?
— Мало. Я останавливал всего два месяца, пока меня не забрали… Отойдите, приятель, вы мне закрываете горизонт.
Он поднёс трубу к глазам.
— В такую погоду эти подлецы могут позволить себе все, что угодно!
Профессор Кац обшаривал горизонт своей подзорной трубой начала века.
Я ничего не понимал.
— Он останавливает, — пояснил Оскар. — Ему скоро сто лет, и всё это время он что-то останавливает: боль, гнев, ненависть.
— Ненависть я остановить не могу, — сказал Кац, не отрываясь от трубы. — Идите, не мешайте мне, а то я не замечу террористов и не смогу их остановить…
Мы возвращались в сумерках.
— Как ты можешь остановить ненависть? — спросил я.
— Приезжай ко мне в Хеврон, — ответил Оскар, — поговорим подробнее.
У него был маленький «жук», и мы неслись в иудейской ночи к Иерусалиму.
— Почему ты живешь в Хевроне? — спросил я, — там же опасно?
— Именно поэтому, — ответил он со смаком. — Большая вероятность, что тебя укокошат. А я хожу открыто, не боюсь. Догадываешься, почему?
Он высадил меня в Иерусалиме.
— Завтра жду в Хевроне, — бросил он.
— Оскар, — сказал я, — я приеду, но скажи мне — как ты сюда попал?
— Из лагеря, чучело.
