— Мошко Швед, — закричал Аврумеле, — из-за него вся жизнь моя пошла вкривь и вкось!.. Слезайте с осла! Осел — для Мессии! Я не хочу, чтобы внук этого типа сидел на моем осле! И верните водительские права!
— Успокойтесь, Аврумеле, — сказал я, — мой дед никому не мог сделать плохого.
— Он убил меня, — объяснил Аврумеле, — если бы не он, я давно был бы членом кнессета. Национальным героем. Трумпельдором, если хотите! И я бы ездил на «ягуаре», а не на сраном осле!
Он пнул животное.
— А на ком въедет Мессия? — спросил я.
Аврумеле не ответил. Он взобрался на своего осла, что-то бросил моему, и мы поехали.
Мы въехали в дивный лес, первозданный, как небо.
Мы катили на двух ослах и молчали. Пели сосны, шелестела трава.
— Эта история не для длинных ушей, — наконец произнес Аврумеле. — Мы не собирались убивать Фольке, мы с Мошко Шведом хотели похитить его и спрятать у моей тётки. Она согласилась на некоторое время: как-никак он — член шведской королевской семьи. Она даже приготовила ему какое-то шведское блюдо. Но дед ваш совершенно неожиданно отказался красть Фольке. Он утверждал, что не может засунуть члена королевской семьи в мешок. Я забыл вам сказать, что тетка сшила нам специальный мешок. Бернадот, видите ли, спасал евреев, и он не может такого уважаемого — в мешок. Я напомнил твоему деду, что Фольке хочет отдать большой кусок страны арабам. «У тетки выпьем и закусим, — сказал я Мошко, — и уговорим Бернадота ничего не отдавать или даже забрать кое-что у них». Но твоего деда заклинило на мешке: «Вонючий! Грубый! Неуважение к королевскому дому!» Тетка сшила нам новый мешок, из шелка, огромный; мы оросили его теткиными духами, и когда он был готов — Фольке убили. Дед переживал: он считал, что Бернадот погиб из-за его упрямства. С тех пор я ни на кого не покушался, жизнь текла скучно, однообразно. Сначала открыл кинотеатр, теперь вот — ослиная ферма.
Аврумеле вздохнул.
— А мешок тот, шелковый, — вон, — он кивнул в сторону жующего осла. — Хотели сдать в музей, но они так мало дали — лучше пусть останется ослам!
— А что стало с дедом? — спросил я.
— Говорят, поехал в Швецию просить прощения у короля. Поэтому его и прозвали Мошко Швед.
Я добрался до Иерусалима и по улице Яффо побрёл в Старый город.
Падали сумерки: было лучшее время дня, когда раны продолжают болеть, но не столь заметны. В районе базара была сутолока, крики; пожилые женщины несли в сумках всякую снедь. Они бросили всё Там и приехали Сюда со своими детьми и внуками — бабушки, которые заслужили царские ложа и золотые кареты.
Если б я мог — поставил бы в центре Иерусалима памятник еврейской бабушке. Памятник Неизвестной Бабушке — и изобразил бы её прекрасные усталые руки. И горел бы перед ней вечный огонь нашей признательности…
Лавки шумели: люди покупали урюк, гвозди, меняли доллары.
Одинокий «Давидка» печально смотрел в небо. Что-то просил на непонятном языке нищий. В Меа- Шеарим бродили хасиды в чёрных костюмах. Прошли солдатки, которым я хотел бы сдаться…
Я понял, почему прибыл сюда: нигде не было такой концентрации горя. И нигде я так остро не ощущал жизнь.
Я подошел к проходившему мимо старику и поцеловал его.
— В чём дело, — раздражённо спросил старик, — вос тут зих?
— Простите, я обознался, — соврал я.
Мне просто было необходимо кого-то обнять.
Ноги привели меня к Стене Плача. Было уже темно. Невдалеке от Стены неопрятный старик закапывал что-то в землю.
Я пригляделся — это были записки. Меж камнями Стены было пусто.
— Кто вы? — спросил я.
— Сторож, — ответил он, — сторож Стены.
— Почему вы закапываете просьбы?
— Бог их уже прочитал, — ответил он. — Просьбы, как люди: их надо хоронить.
— И давно их хоронят?
— С тех пор, как мы взяли город.
— А раньше?
— Не знаю, — ответил он, — тут бродили козы, бараны, рядом была свалка.
— Вы читаете записки? — спросил я.
— Это не разрешается, — ответил он, — но когда я их достаю, многие разворачиваются.
— И что просят?
— Что просят… — он поворошил лопатой землю. — Так посмотришь — все люди разные: кто богатый — кто бедный, кто умный — кто дурак, кто трезвенник — кто алкаш — а просят одно! Я видел просьбы министров — они ничем не отличаются от просьб бродяг… Что просят? А зачем вам это надо?
— Мой дед был здесь в начале века. Пришёл паломником — и не вернулся.
— Объяснения в записке вы не найдёте, — покачал головой сторож. — Богу не объясняют, у Бога просят…
Он почесал голову.
— В Старом городе, в арабском квартале, живет цыганка. Никто не знает, сколько ей лет, но в прошлом веке она уже жила. Возможно, она знала твоего деда. Но будь осторожен. Цыгане стали мусульманами, они кидали в нас камнями. Она не кидала, но будь осторожен. Вечером не ходи. Вечером в лунном свете сверкают ножи…
Я вошел в Старый город — и пустился искать цыганку…
В каменной нише, в кромешной тьме, сидела старуха. Длинные волосы ниспадали на широкий халат. Зелёный глаз пристально следил за мной. Второго, видимо, не было.
— Яхуд, — сказала она, — что ты ищешь, яхуд?
Голос её был низким, как у джазовой певицы.
— Деда, — ответил я, — он пришел в Иерусалим в начале века и не вернулся.
— Дай ладонь, яхуд, — сказала цыганка.
Я протянул. Она зашептала непонятные слова.
— Ты внук моего мужа, яхуд, — произнесла она.
— Мошко Весёлого?! — закричал я в темноте пещеры.
— Он был Мошко — он стал Мусой, — с расстановкой произнесла она, — он был яхуд, он стал цыганом.
— Зачем? — удивился я.
— Любовь, — объяснила она. — Он стал цыганом и принял ислам. Зачем мусульманину возвращаться в еврейское местечко?..
— Почему он стал мусульманином? — спросил я.
— Любовь, — вновь ответил старуха. — Мы, цыгане, жили в Индостане. Халиф изгнал нас, мы пришли в Иран, потом в Ирак. Халиф вновь изгнал нас. И мы пришли в Палестину. И вот две тысячи лет живем здесь. Мы были цыгане — мы остались цыгане. Мы ни с кем не смешиваемся. Если мужчина из другого народа полюбил цыганку — он должен ждать её девять лет, а потом приползти на коленях. Твой дед ждал меня девять лет.
— И что он делал всё это время?
— Учился плясать наши танцы. Петь наши песни. Играть на скрипке. Вот скрипка Мусы, — цыганка протянула мне инструмент, — никто так огненно не играл, как он.
— Он играл еврейские мелодии?
— Цыганские, яхуд, я тебе сказала: он стал цыганом!
— В местечке у него была жена, — сказал я, — моя бабка.
