Меня влекли возможность и свобода. Иль осуждать меня за то, что я Химерой праздной тешился о троне? Иль не был я в душе своей свободен, И разве я не видел в стороне Надежного пути для отступленья? Но вдруг смотрю: да где же это я? Тропы назад не видно, и стена Из собственных моих деяний встала, Стезю к возврату преградив!.. (Останавливается в глубокой задумчивости.)
Преступным я кажусь, и никогда Я не смогу сложить с себя вину! Жизнь двойственна — и это мне во вред… Ведь даже чистых дел благой источник Недобрые отравят подозренья. Когда б я в самом деле был изменник, То, сохраняя безупречный вид, Личину бы я наглухо надел, И возбуждать не стал бы недовольства. Но, невиновный и несовращенный, Порывам страсти волю я давал… И дерзок был, но только на словах. А ныне все, что с уст порой срывалось, Обдуманным намереньем представят; Что́ в гневе иль в веселую минуту Я от избытка сердца говорил, Враги одно с другим так ловко свяжут, Такую вдруг припишут мне вину, Что я от удивленья онемею. Я сам попался в собственные сети, И разорвать их может только сила. (Снова останавливается.)
Какая перемена! Я недавно Любую цель себе свободно ставил; Но крайность нас жестоко подгоняет. Суров неотвратимости закон! Мы не без дрожи опускаем руку В таинственную урну наших судеб. Коль замысел отважный скрыт в груди, Он — мой; но стоит лишь ему покинуть Глубины сердца, где он зародился, Как в вихрях жизни, словно на чужбине, Игрушкою он станет злобных сил, Которых никому не усмирить. (Быстро ходит по комнате, потом снова останавливается в задумчивости.)
Ну, а твоя затея? Честно ль ты В ней разобрался? Потрясти ты хочешь Власть, что царит уверенно, спокойно, Ту власть, что, освященная веками, Обычаями жизни повседневной И верой простодушного народа, Укоренилась тысячью корней. Здесь ждет борьба не силы против силы, Я не страшусь ее. Врагу любому Готов я смело посмотреть в глаза, — Отважный враг во мне отвагу будит. Я недруга незримого боюсь, Что мне противоборствует в сердцах И малодушьем повседневным страшен… Не то внушает ужас, что опасно И что, живое, борется с живым, — В обыденном весь ужас, в вековечном Возврате неизбывного «вчера», Того «вчера», что ныне всем значеньем Обязано отжившему былому! Обыденность — вот имя человеку, Привычка же — кормилица его. Беда тому, кто посягнул на скарб, Завещанный веками! Старина Седая, обомшелая священна, И если ты обязан ей правами, Благоговеть пред ними будет чернь. (Входящему пажу.)
Полковник шведский здесь? Так пусть войдет. Паж уходит.
(Валленштейн устремляет взор на дверь и задумывается.)
