— Какая, Дашенька?
— Такая…
— Да я просто старая, Дашенька, — и бабушка Шура погладила Дашку по головке. Смешные хвостики, цветные заколочки…
— А баба Тоня какая? — продолжала Дашка.
— А баба Тоня — молодая.
— А…
Дашка сползла со стула, походила по бабушкиной комнатке, и снова спросила:
— Бабушка, а ты что делаешь?
— Книгу читаю.
— А я тоже умею читать. Я беру книжку и картинки читаю. А почему твои книжки — без картинок? Они же не интересные, да?
— Нет, интересные. Там просто — про всё написано буквами.
— А я тоже знаю букву одну. «О» — букву, кружочек такой. Вот такой.
Дашка сложила губы трубочкой, и пропела:
— О-о-о… Только одну букву — не интересно знать. — сказала она.
— Это точно, — ответила Дашке бабушка. — Всё, что ты знаешь не до конца, и всё, что ты не смог сделать — до конца, может мучить тебя, и томить твой дух.
— Что?
Дашка на минутку притихла. Вероятно, обдумывала сказанное бабушкой.
— А… А я рисовать хочу, — Дашка дёрнула бабушку за рукав. — Ты мне дашь бумагу и ручку? Ты мне дашь?
— Дам.
И бабушка Шура достала лист бумаги, и ручку, с синей пастой.
— Залезай сюда, на стул. Что ты будешь рисовать?
— Я буду рисовать что-то большое. Такое… большое-большое… Вот такое…
И ручка в руках маленькой Дашки заскользила по листу бумаги, оставляя на нём след чего-то большого и, несомненно, очень хорошего.
— Вот оно, пришло, — сказала Дашка.
— Какое оно большое! — всплеснула руками бабушка.
— Вот такое! — и Дашка развела ручонки в стороны.
— Нет, вот такое! — и бабушка развела в стороны свои руки.
— Нет, оно такое-притакое! — и Дашка снова сползла со стула, и побежала в конец комнаты, чтобы показать, какое оно.
— Вот такое! — с видом победителя сказала она.
И тогда бабушка сказала ей в ответ:
— Да!
Глава 13
Дашку, наконец, уложили спать. С песнями, сказками и уговорами.
Тоня вышла на кухню, где курил Василий Андреевич.
— Всё дымишь? — для порядка спросила Тоня.
Муж не отреагировал.
— Ну что, уложила? — спросил он.
— Уложила. Ну и нервная она! Всё дёргается, всё места себе не найдёт. За руки хватает, не пускает от себя… Андрей такой не был.
— Ну да, как всегда. Всё плохое — от невестки. А ты вспомни, какой Пашка был.
— Ну, Пашка же вообще… у него было двойное обвитие пуповиной! У него — кис дородное голодание в родах было, поэтому он такой беспокойный был.
— Ну да, как у наших — так кислородное голодание, а как у других — то разбаловали.
— Да ну тебя!
— Не нукай! Не запрягла ещё.
— Да ладно, Вася. Ты-то вот… стоишь себе… куришь. А я — уже с ног валюсь. Сил нет.
— Ну да, свободный. Как муха в чемодане, так и я. Свободный… скажешь, тоже… Давай лучше — чаю-то выпьем.
— Давай.
Тоня зазвенела чашками, и вздохнула:
— Вот так и останемся скоро… Ты да я. Разлетятся наши орлы… Вдвоём бы остаться. Чтобы было, кому стакан воды принести.
— Что ты всё про этот стакан! — Василий Андреич загасил окурок в пепельнице.
— Да, хотела я тебе сказать… Мать-то совсем уже плоха… Я ей меняла повязки-то… так там такое воспаление вокруг кишки… И живот внизу — твёрдый, как камень.
У неё, наверное, опухоль разрастается. Я не могу представить, как ей больно…
— Да, мать у тебя — кремень. И ведь не жалуется!
— Не жалуется. И ест — совсем мало. Всё пюре, да всякую кашку жидкую. Да пьёт, — Тоня готова была заплакать.
— Тоня, ну не надо… Ты же знаешь всё, и она знает. И она готовится! Она ведь молится, Тоня.
— Да… Это же надо так — перед смертью стать верующей. Как будто Бог ей время на; это дал. И нас она зовёт, чтобы мы тоже поверили.
— Да как нам поверить во что-то ещё, на старости-то лет. Мы — уже верили один раз.
Василий Андреевич сокрушённо махнул рукой.
— Мы всю жизнь — в светлое будущее человечества верили. В коммунизм. А теперь вот — раз, и развалилось светлое будущее. Теперь, оказывается, капитализм, и снова — каждый за себя. А вот за всех — некому. Никого нет, чтобы за всех…
— А за всех — только Бог, — сказала Тоня. — Да так далеко до него…
— Я всё равно — понять не могу. Получается, что и Бога-то мы недостойны, так как мы все — в грехах своих сидим, по самые уши. Завязли, и вылезти не можем. Эх, хотел бы я разобраться в этом, да не получается у меня…
Василий Андреевич поставил пустую чашку на стол.
— Пусто у меня в голове, как вот в этой чашке, Тоня. — сказал он.
— У Пашки нашего получилось. Он верит, и в церковь ходит. И в воскресную школу. Тайком, чтобы Васька не смеялся.
Тоня отставила и свою чайную чашку. Мыть её — не было у неё сил, и она начала тяжело подниматься от стола.
Василий Андреич ещё сидел.
— Если верит — пусть верит. Что ж, это хорошо, если верит. Только чтобы не превратился в святошу, да не забыл бы, откуда он родом… чтобы презрения к людям не было в нём… — сказал Василий Андреевич. — А если истинно верит… Кто же против. Я ведь тоже верил, и знаю, что такое вера. И как больно, когда растоптана вера твоя… И ещё больнее, когда развенчана.
Василий Андреич встал и посмотрел в ночное небо. С высоты своего девятого этажа.
— Пусто в сердце, Тоня, — сказал он. — Как же пусто у меня в сердце, Тоня… И ничем не забить этой пустоты. Ни работой, ни даже детьми… Эх!
— Пошли спать, Вася, — сказала Антонина. — Утро вечера мудренее.
