жизнь?
— Ни кто, ни кого не любит всю жизнь.
— Не обобщай. Для тебя любовь — это те интрижки, которые пресыщенные и скучающие японские бизнесмены заводили с молоденькими дурочками! — он останавливается, чтобы взять себя в руки — мы оба на взводе. — Но я не об этом хочу поговорить… — продолжает он, — Послушай, неужели ты не понимаешь, что ты просто заложница собственной лени? Неужели ты даже в детстве не мечтала о том, кем станешь, когда вырастешь?
— Кем я мечтала стать, когда вырасту? Королевой красоты… Мисс Вселенной.
— Что?!
— Я мечтала победить на конкурсе “Мисс Вселенная”. Теперь уже не смогу — участницы должны быть не старше двадцати шести лет.
— И не замужние. Да, запущенный случай… — говорит он, стараясь скрыть улыбку. — А ты участвовала когда-нибудь в этих конкурсах?
— Меня не брали — отсеивали ещё на предварительном этапе, хотя я была красивее многих из тех девушек, которых выбирали. Но я боялась сцены — слишком волновалась, коленки тряслись и губы тоже. Знаешь, какой жалкой себя чувствуешь, когда пытаешься улыбнуться трясущимися губами?
Мы так ни о чём и не договорились. Он заказал мне такси.
Перед тем, как выйти вместе со мной из квартиры, он останавливается в дверях, смотрит мне в глаза и спрашивает:
— Мы ведь завтра увидимся?
— Конечно. Или послезавтра, — отвечаю я, но он продолжает глядеть на меня. “Пытается понять, не вру ли я, действительно ли собираюсь встретиться с ним вновь, ” — понимаю я, и моё сердце сжимается от боли, но боль эта сладкая — он боится потерять тебя, говорит она… Я делаю шаг ему на встречу и обнимаю его — быстро и крепко, и мы стоим так, обнявшись, будто правда прощаемся на всегда…
Всю дорогу до Хагенплатц моё сердце продолжает болеть — но уже не сладко, а тревожно. Я злюсь на него: ”Какого чёрта ты болишь? Завтра мы снова увидимся, и всё будет хорошо!” Но сердце не слушается разума и продолжает болеть.
Раздаётся телефонный звонок — я с раздражением думаю, что это старая сволочь хочет знать, когда я вернусь, но это Костя.
— Ты ещё в такси?
— Да.
— Я очень люблю тебя.
— Я тебя тоже.
Старая сволочь стоит на крылечке дома (наверное, собачонку выводил по нужде), увидев, что я выхожу из такси, радостно улыбается. Приходится, ещё раз позволить ему, поцеловать меня в обе щеки.
— Я голодная, как зверь. Поедем куда-нибудь, поужинаем?
— А может, останемся дома, и ты что-нибудь приготовишь?
— Вот ещё! Сегодня суббота и я хочу в ресторан.
На самом деле, мне хочется побыть одной, но мой рабочий день должен закончиться только вечером, когда мой супруг отправится спать. Я уже давно заметила, что проще всего остаться наедине со своими мыслями в большой компании, а сложнее всего это сделать в компании, состоящей только из двоих…
— А где твой пакет со спортивным костюмом и кроссовками? — спрашивает старая сволочь.
Чёрт! Пакет!
— Оставила в спортклубе. Мне дали шкафчик, который теперь всегда будет моим, и мне не придётся таскаться с вещами туда сюда, — отвечаю я хладнокровно, даже глазом не моргнув — уж что-что, а выкручиваться я всегда умела! Ну, надо же было, забыть пакет у Кости!
— Пойдём в тот ресторан, где твои любимые немцы поют песни, как дураки какие-то? — продолжаю я разговор, как ни в чём не бывало. — Хотя нет — там не романтичная атмосфера… Пойдём лучше в тот красивый, итальянский? Ах, мне всё равно… Но только не в какую-нибудь дешёвую забегаловку! — говорю я строгим голосом (старая сволочь всякий раз норовит привести меня в заведение подешевле) и поднимаюсь на верх.
Закрыв изнутри дверь своей комнаты, бросаюсь на кровать, чувствуя себя совершенно опустошённой… На меня наваливается апатия — не хочется двигаться, не хочется говорить, не хочется продолжать играть, ставшую привычной роль.
Через пятнадцать минут старая сволочь стучит в дверь:
— Джулия-сан, ты скоро?
Попросив его подождать, я заставляю себя подняться с кровати и начинаю переодеваться. Что- нибудь поскромнее, чтобы не пялились. Узкая, чёрная юбка-миди и серо-серебристая кофта — женственно и строго. Губы крашу поярче — вечер всё-таки. Всё равно получается слишком эффектно — будут смотреть и удивляться, что эта красивая женщина делает с этим жалким, суетливым старикашкой? Если бы он выглядел, как миллионер — тогда понятно, но он выглядит, как ничтожество, и никто не понимает. Я говорю себе, что мне наплевать, но всё равно в глубине души стыжусь своего кавалера. А уж когда он говорит кому-нибудь, что я его жена! Я вижу, как улыбки застывают на лицах людей — они не понимают, что могло заставить меня, выйти за него замуж. Потом, наверное, как-нибудь объясняют себе этот парадокс, наверное, предполагают, что у него есть деньги…
В Японии я никогда не стеснялась своих старых и уродливых ухажёров — там все сразу понимали, что я хостос, а это мой гость.
Хостос-клубов в Токио тысячи! Русские, японские, филиппинские, корейские, китайские, румынские… Филиппинки — маленькие, с противными, крикливыми голосами, считаются самыми дешёвыми и легкодоступными. Кореянки — высокие и аристократичные, самыми дорогими, говорят без золотого “Ролекса” в подарок, к ним даже не пытаются подъезжать. Но самые дорогие клубы на Гинзе, и там работают только японки. Сто пятьдесят тысяч йен за полтора часа не замысловатой болтовни с девушкой в кимоно — у богатых свои причуды, как говорится! Американки и девицы из Западной Европы (включая Прибалтику) совмещают работу хостос со стриптизом. Дамы из Латинской Америки (особенно колумбийки) промышляют уличной проституцией.
Есть клубы, в которых работают только трансвеститы или только мужчины — одни специализируются на преимущественно мужской клиентуре, другие на преимущественно женской. Я однажды была в таком клубе с девчонкой и её гостем. К нам сразу подсели два смазливых филиппинских мальчика, в ярких пиджачках, увешанные дешёвыми золотыми побрякушками, начали шутить, флиртовать — создавалось впечатление, что мы и в самом деле им нравимся. Только, когда моя приятельница заговорила со мной о чём-то, отвернувшись от своего поклонника, я заметила, как изменилось выражение его лица… Когда он думал, что на него никто не смотрит, маска весёлости сползла, осталась усталость — он пользовался возможностью, чтобы передохнуть, и я его понимала.
Изображать интерес и симпатию к человеку, который безразличен, стараться быть обаятельной и весёлой, когда скучно и грустно — это тяжёлый труд. Я каждый вечер возвращалась с работы в квартиру, в которой жила, как правило, ещё с пятью своими коллегами, выжатая, как лимон. Смывала косметику с лица, заваливалась в кровать и слушала плеер до тех пор, пока девчонки наговорившись, друг с другом, лягут спать. Я не понимала, как у них хватает сил ещё и на эту болтовню! Самое противное, что говорили они только о гостях или диетах (мы все от этого риса с сырой рыбой толстели как на дрожжах!) Я не могла это слушать. Меня тошнило от всех этих японских имён и фамилий — Сато, Судзуки, Ватанабе… Но хуже всего было то, что на протяжении шести месяцев не было практически никакой возможности, хоть немного побыть одной.
Иногда на рассвете, я выходила с книгой на балкон и читала до тех пор, пока солнце не начинало светить слишком ярко, и город не начинал просыпаться. Токио днём казался мне адом — уродливые дома, пробки из машин, толпы черноволосых людей (к концу шестого месяца мне начинало казаться, что меня сводят с ума эти одинаково черноволосые головы, окружающие меня!), дорожная полиция (если
