очереди. Я и сам удивлялся. Но вот меня позвали опять:
— Комиссия не принимает решения по вашему делу. Изложите письменно все, что вы рассказали, и передайте нам.
Так кончилось мое первое свидание с Комиссией Верховного Совета СССР, с новомодным ОСО КГБ СССР.
Я, конечно, написал все, что считал нужным, и на следующий день передал с теми, кто шел на Комиссию. Но ответа не получил. Комиссия поработала еще несколько дней и уехала, не вызвав очень многих.
Лагерь волновался, администрация успокаивала: они приедут назад. Но мы понимали, что такие случаи бывают не чаще, чем раз в полстолетия.
Через несколько дней нас перевели на ДОК: ведь кому-то и работать надо! Но прошли недели две и нас, человек десять, вызвали на этап. Неожиданно нас привезли в Тайшет, на лагпункт № 601, и я с радостью обнял Анри, Макса и других: они еще были здесь. А мы-то уже мысленно проводили этих людей в Европу! В лагере были одни иностранцы, работала Комиссия, но другая, не та, что у нас на ДОКе. Мы жили с ребятами, радовались отъезду каждого и не спрашивали, зачем нас привезли: тут было очень приятно, пока рядом были товарищи. Вечера проходили в интересных беседах с теми, кого вряд ли уже увидишь в жизни — ищи его в Америке или в Австралии! Ведь заграница для гражданина СССР значительно дальше Луны. В зоне было оживленно. Кто-то попросил у администрации музыкальные инструменты, и вечерами под вышками с пулеметами звучал целый маленький джаз-оркестр. Среди нас, не иностранцев, был один из серьезных и интеллигентных членов ОУН — организации украинских националистов — Михаил. Он иногда рассказывал нам о своем бурном прошлом. Человек этот сидел уже не впервые. В 1950 году его взяли раненого в бою под городом Станиславом и вылечили — хотели получить показания. Но, убедившись в его нежелании выдавать товарищей, приговорили к смерти. В Станиславе смертников держали в одной камере, было их там десять человек. Камера была на втором этаже городской тюрьмы, и боковая стена ее выходила к ограде тюрьмы. Начали думать о побеге: терять нечего... Нашли на дворе тюрьмы стальной гвоздь и решили следующее: вынем кирпичи из стены, сделаем отверстие, оторвем доску от пола, и просунув ее в пролом, как трамплин, прыгнем через стену тюрьмы.
План был почти фантастическим: стена толстая, кладка старинная, в «глазок» надзиратель смотрит каждые несколько минут, вынутые кирпичи девать некуда. Но всё же нашли выход: кирпичи ломали и, встав на плечи друг другу, опускали крошки в маленькое вентиляционное отверстие. Всю работу делали днем, отвлекая часового у дверей вопросами. Как только открывался «глазок», стоящий у дверей подходил вплотную и задавал какой-либо вопрос или вступал в разговор, прося чего-либо. Знали, что вышка всего в десяти метрах от места пролома, и часовой будет стрелять почти в упор. Но всё же работали. В камере были семеро украинцев, два еврея и один немец. За месяц работы немца, украинца и еврея забрали для исполнения приговора...
Каждый раз работу прекращали: боялись, что товарищ не выдержит и предаст, надеясь на помилование. Но никто не был подлецом. Когда дошли до последнего слоя кирпичей, то решили выбить его одним ударом. Оторвав доску пола, сделали из нее таран и вывалили кирпичи: тут же вставили доску в пролом, закрепив ее конец под балкой пола, и первый кинулся через смертельную пропасть! Сделано это было всё в сумерках и первые два прыгали еще даже без выстрелов. Но потом застучал пулемет. И всё же прыгали... Трое были убиты, остальные ушли. Михаил после этого еще три года воевал в партизанских отрядах и вновь был арестован, когда временно смертная казнь была отменена. Этот крепко сбитый, спокойный человек внушал чувство уважения и доверия. После одного из разговоров мы побеседовали с ним наедине и решили, что будем пробовать бежать вместе.
Неожиданно нас стали вызывать в Комиссию вместе с иностранцами. Часть из нашей группы освободили, но и Мише, и мне отказали. Процедура была упрощена до крайности, вызов продолжался не более двух минут. А зона пустела... Осталось нас не больше двух десятков человек. Уехал Сантер. Я дал ему адрес мамы в Москве и уже получил письмо о том, что они познакомились. Вечерами мы лежали с Анри вдвоем в секции барака и допоздна говорили: ведь он ехал во Францию, а оттуда — в Израиль...
В этот период я получил от Виктора из Москвы чудесный подарок: статью Евтеева-Вольского о Хатхе-Йоге.
Дни эти совпали с отъездом Анри. Наступил уже вечер, мы легли спать, долго говорили, лежа рядом, и начали дремать. «Кто здесь Хевюрцов? — раздался хриплый голос в дверях барака. — Выходи на вахту с вещами!» Анри Гевюрц быстро собрал свои несложные вещи, надел прекрасный костюм, присланный отцом из Швейцарии, сверху — замшевую куртку, и в этом виде, больше подходящем для хорошего отеля, чем для лагерной зоны в Сибири, пошел к вахте. Я довел его до двери, где стоял советский офицер конвоя в грязной шинели и кирзовых сапогах. Его взгляд на Анри, полный зависти и ненависти, я никогда не забуду: тут стояли два мира — «Запад есть Запад, Восток есть Восток». Последнее, как я тогда думал, быстрое объятие, поцелуй, и Анри исчез в проеме вахты. Еще разлука. Сколько их впереди?
А через несколько дней нас, оставшихся, вернули этапом на ДОК. Приближалась осень — лето в Сибири короткое — вечера были холодными, краснела листва в тайге, в холодном небе сверкал Марс, налитый кровью. На душе было очень невесело.
Глава ХХIII
В эти дни мы узнали о Синайской кампании в Израиле. Невозможно передать, какой гордостью и радостью наполнились души наши. Это была хорошая гордость, гордость за тех новых Маккавеев, которые выросли в чудесной стране, куда мы так стремились. Прежде всего бросалось в глаза, что нееврейская часть лагерной публики встретила эту новость одобрительным недоумением:
— Вот это евреи! — говорили интеллигентные люди;
— Ну и жиды! — восклицали юдофобы. Интересно и то, что солдаты и офицеры охраны ничем не отличались в этом вопросе от наших зэков: они также с удивленным одобрением говорили о победе израильтян.
Думаю, что разгадка этой реакции, не совсем понятной для психологии Запада, проста: в России испокон веков привыкли уважать силу кулака. Отсюда и уважение к тем, кто смог хорошо ударить. Даже если этот удар по тебе.
А наши евреи в зоне имели, конечно, полсотни оттенков мнений: по числу человек. Но мнения эти разделялись все же на две основные группы: одобрение и порицание.
Одобрение мне нравилось со всеми оттенками. Но порицание Израиля исходило лишь из трусости: как бы чего не вышло... А вдруг на Израиль наложат санкции? А вдруг Америка отвернется от Израиля? А вдруг это до конца обозлит арабов? Противна была эта психология рабов, еще бредущих по пустыне и обреченных своей трусостью на вымирание в пустыне — наша Тора недаром дала этот символический образ, не стареющий в веках. Лишь тот выйдет из пустыни в страну обета, кто выйдет из духовной пустыни внутреннего рабства!
Но Марс висел красным шариком над горизонтом, пророча войну. И события в Израиле переплелись с напряжением Будапешта: советские танки кромсали несчастную страну. А весь цивилизованный мир предал беззащитных. Пятно этого позора навеки будет лежать на тех, кто не понимает, что нельзя потакать бандитам, даже если они создали не просто шайку, а правительство, и грабят не дома, а целые государства.
С бессильной болью мы наблюдали из нашей клетки, опутанной колючей проволокой, за ужасом, творившимся в Венгрии. Эльбаум слушал иностранное радио, и мы знали все подробности. Эльбаум был освобожден Комиссией и остался как вольнонаемный работать на ДОКе. Мы знали, что даже советские войска не выдерживали ужаса расправы и переходили на сторону повстанцев Венгрии, хотевших лишь свободы своей страны. А Запад смотрел и молчанием санкционировал беспрецедентный факт открытых массовых убийств.
Наше напряжение в эти дни дошло до апогея: мы верили, что Запад, США вступятся за безоружных
