затеряться в толпе. Тут сговорились трое. Каждый вечер три человека выносили из рабочей зоны инструменты в склад за пределы лагеря, и их сопровождал лишь один надзиратель. Склад стоял метрах в пятидесяти от железнодорожного полотна, за которым почти сразу начинался лес, уходящий на сотни километров. Но один из троих был провокатором и предал товарищей. Выйдя за зону и дойдя до склада, двое ребят неожиданно бросились бежать, а третий, некий Аверин, лег на землю, а с вышек сразу открыли стрельбу из пулеметов заранее готовые и ждущие надзиратели. Мало того: по дороге «случайно» ехала закрытая машина «скорой помощи», из нее выскочили человек шесть офицеров с автоматами и тоже начали стрелять вслед храбрецам. Один был убит наповал, и труп притащили за ноги в зону, где мы стояли, сгрудившись молчаливой толпой. А второй — ушел! Под градом пуль трех пулеметов и шести автоматов. Но и его взяли в лесу спустя неделю: не так-то просто выйти из зоны, охраняемой КГБ. Я потом разговаривал с ним и услышал очень интересный рассказ. Сбившись вначале с верного направления, беглец пошел на север и через сутки вышел к асфальтированному шоссе, о котором никто из нас в Мордовии не слышал. Он лег в кустах, чтобы посмотреть, какое движение по этой дороге. Минуты через две мимо проехал патруль из трех солдат на мотоциклах, с пулеметами. Наблюдая дальше, он установил, что по шоссе такой патруль проезжает каждые десять минут. Спустя полчаса он увидел знакомые лица: шоссе было круговое. Все же он пересек полосу асфальта, но через час наткнулся на новое шоссе, и эта дорога была кольцевой, и ее контролировал конвой. Перейдя ее, беглец дошел до знаменитого на весь мир старинного русского монастыря, издревле славившегося святостью живших там подвижников: Саровской Обители. Но сейчас этот монастырь был обнесен запретзонами, вышками, освещен прожекторами. Арестант наш, конечно, постарался побыстрее оттуда уйти. Потом я расспрашивал местных жителей: что же там, в Саровской Обители? Все, что мне удалось узнать: зона эта охраняется специальным конвоем офицеров, не имеющим отношения к Дубровлагу, и туда никого не пускают. Специальные поезда, прибывающие на конечную станцию, обыскиваются на контрольном пункте, и в зону Обители их проводят не машинисты, а сами офицеры, они же и выводят состав. Тайна абсолютная.
Только в СССР и, может быть, еще в Китае возможно такое: неизвестные миру спецгорода, где десятки и сотни тысяч людей живут без права переписки. Это не заключенные, нет. Это — специалисты- ракетчики, сверхсекретные исследователи. И если есть такие города в пустынях Казахстана, на Урале, под Челябинском, на Воркуте, то что удивляться Саровской Обители, спрятанной в глухомани Мордовских лесов?! Что удивляться тому, что на островах Врангеля и Шмидта в Ледовитом океане, за полярным кругом живут и сейчас десятки тысяч похищенных из Европы людей, которым запрещено даже называть свое имя: у них клички! Упрощено все до предела: если имя начинается на букву «Ф», то к ней прибавляется «икс» и получается «Фикс» если «А», то «Акс», или «Алекс». И люди эти живут и работают на секретнейших объектах, отделенные запретзонами даже друг от друга. Велика сила надежды — все хотят выжить... Но умирают. Вот и попробуйте, люди Запада, найти своих «без вести пропавших» родственников; найти такого, как шведский дипломат Рауль Валенберг, которого в 1945 году советские агенты нагло увезли из Будапешта, или сотрудника и одного из руководителей Народно-Трудового Союза Александра Рудольфовича Трушновича: я слышал от человека, бывшего на этих островах и чудом вырвавшегося, что эти люди ходят там под кличками «Ракс» и «Акс»...
Была у нас еще одна попытка побега: из ямы, где замешивали глину, ребята начали подкоп, но кто-то из блатных выдал их — явно, за чай.
Так пришла осень, приближался Йом Кипур. Выйдя однажды на прогулку, я увидел новичков. Но смотреть на них было страшно: их лбы, лица и даже шеи были исколоты татуированными надписями: «Смерть коммунистам!», «Раб Хрущева», «Раб КПСС», «Раб СССР». Наколки были сделаны плохо, и буквы расплывались синевой по лицам...
— Что это? — оторопело спрашивали мы.
— А это теперь у нас в бытовых лагерях делают многие, — пояснил один из блатных, — иногда целыми лагерями накалываются.
Один из татуированных с явной завистью сказал, обращаясь к Эдику:
— Вот бы мне твою лысину — я такое наколол бы!
Несмотря на ужас всего этого, мы рассмеялись. Среди прибывших был парень, с гордостью показавший сделанную на груди татуировку ракеты с надписью «На СССР», а на спине — плахи с топором и надпись «Для коммунистов».
Но один из новичков был без наколок, звали его Гриша Молдавский. Родом он был из Кишинева, еврей, отец его был кантором синагоги. На мой вопрос, знает ли он Кол Нидрей — молитву Йом Кипура, — Гриша ответил утвердительно.
— Так ты спой, ведь сегодня Йом Кипур!
— Прямо тут?.. — удивился Гриша.
Да, обстановка была не синагогальная: ругались блатные, материлась охрана, кругом шумели.
— А ты не обращай внимания и пой как следует.
И Гриша запел... Раздались проникающие в душу звуки всемирно известной, своеобразной мелодии древней молитвы. Кто-то рядом с нами начал смеяться. Но мы оба стояли, закрыв глаза, у колючей проволоки, разделяющей наши дворики, и Гриша продолжал петь. Вначале он сбивался, но потом голос его окреп, и грустная мелодия покаяния понеслась над тюремными двориками. Шум постепенно затихал, все повернулись в нашу сторону; от тюремного здания подошли дежурные надзиратели: все слушали незнакомую надрывающую душу мелодию тысячелетней тоски изгнания.
Когда Гриша смолк, какой-то надзиратель спросил в наступившей тишине:
— Это чего он такое пел? — и добавил: — Хорошо пел!
Но не всегда прогулки проходили так тихо и спокойно: часто тут разыгрывались такие сцены, которые читателям могут показаться дикими и надуманными. Но в «четвертом измерении» бывает и не такое. Надо помнить, что с нами сидели воры, которые только недавно были переведены кагебешниками в разряд политзаключенных. Психика этих людей осталась без изменения. Прежде всего, им было скучно с «политиками», с «мужиками»: ни тебе в карты поиграть, ни тебе зарезать парочку «сук»... и ограбить никого нельзя, и поругаться всласть не с кем — «политики» все книжки читают. Вот и придумывали они приключения «на свой хобот»: то с надзирателем поругаются, благо он от них ничем внутренне не отличается; то вдруг начинают неорганизованный протест по малейшему пустяку. Например, один у нас на глазах во время прогулки начал иголкой с черной ниткой вышивать у себя на ноге слова «Раб СССР». Другой достал из каптерки висячий замок и умудрился, прорезав мошонку возле полового члена, вдеть туда дужку замка и, продев ее за колючую проволоку, закрыть замок.
Но все рекорды побил «Адмирал» — Николай Щербаков. О нем уже рассказывал в своей книге Анатолий Марченко, только не знаю, почему он пишет, что «Адмирал» отрезал себе одно ухо. Он при мне отрезал оба и бросил их в лицо начальству, предварительно сделав на них наколку: «Подарок XXII съезду КПСС». Причем, когда он резал левое ухо, то правой рукой сделал это мгновенно, а правое он отрезал так, что бритва пошла вкось, в шею; кровь била фонтаном во все стороны: он порезал крупные сосуды. Единственная помощь, оказанная этому несчастному, заключалась в том, что ему забинтовали голову, и лишь ночью, после того, как мы все обезумели от его крика и начали бить в двери, он получил снотворное. Спустя несколько месяцев, я спросил у Николая:
— Зачем ты все-таки это сделал?
И услышал в ответ:
— Вот кончу срок, выйду на свободу, и пусть тогда все видят, до чего нас в лагерях советская власть доводила, пусть понимают, что терпеть уже больше никаких сил не было!
Этот же «Адмирал», получивший кличку за то, что в дни советских праздников голосом радиодиктора читал на всю тюрьму пародийные «Приказы главнокомандующего и Адмирала ракетных войск» об уничтожении Советского Союза, — несколько раз вытворял такое, что мы только ахали. Однажды во время прогулки, выбрав момент, когда у калитки прогулочных двориков стояли оперуполномоченный и начальник режима, о чем-то беседовавшие с надзирателями, он пошел в уборную, прыгнул в полную выгребную яму и вылез оттуда весь в кале, кинулся к оперуполномоченному и — пока тот не успел сообразить, в чем дело, — крепко обнял его.
Такого дикого крика я не слышал никогда в жизни: злосчастный офицер — а он, надо сказать,
