— Заткнись!
Крис горячо продолжал:
— Я погубил тебя, Аксель. Погубил не только твою жизнь, но и тебя самого. Ты превратился в собственную противоположность. Я превратил ангела, которого когда-то знал, в демона.
— Замолчи! Я сам в ответе за то, кем стал. Я хотел этого. «Больше никогда… — вот что я сказал себе, когда вышел из комы, — я больше никогда не буду жертвой».
— Странно. «Больше никогда… — именно это я сказал себе, вернувшись в Париж, — я больше никогда не буду убийцей».
Они на секунду задумались над иронией судьбы, превратившей мерзавца в альтруиста, а святого в негодяя.
Наплывающий туман, глубокий и легкий, как белая вязкая взвесь, навис над ними, укрыв плотным глухим плащом.
Аксель задумчиво произнес:
— Когда на этой неделе я увидел тебя в кафе, ты говорил с одним из своих подопечных об искуплении. Я долгие годы не слышал этого слова и не задумывался, что оно означает. Ты говорил с такой убежденностью, что я догадался: ты говоришь о себе. Стало быть, после того, как ты бросил меня там, на глубине, как ненужный рыболовный крючок, ты пообещал себе искупить вину? И тогда мне стало ясно, что сам я проделал обратный путь: я деградировал, а ты совершат восхождение. Что же противоположно искуплению? Падение? Проклятие? Да, вероятно, проклятие… Когда я произношу это слово, мне становится дурно, я вновь чувствую себя жертвой.
— Это неверно. Если ты становишься жертвой других, ты избегаешь участи сделаться собственной жертвой. Это в твоей власти. Это зависит только от тебя.
— Я утратил силу, Крис. Погрузившись в цинизм, ты уже не сможешь от него избавиться, у тебя не остается никаких идеалов, тебе плевать на все, кроме боли. Так вот, с тех пор как мы встретились, боль меня уже не отпускает, она усиливается. Потому что ситуация изменилась… Еще недавно я ненавидел тебя. Теперь ненавижу себя. Я смотрю на себя твоими глазами, вспоминаю, каким я был, сравниваю. Что мне остается, Крис, что мне остается?
Если бы Аксель снял темные очки, Крис увидел бы на его глазах слезы.
— Кое-что я могу для тебя сделать, — сказал Крис, вставая.
— Никто не в силах ничего сделать для меня.
— Я могу. Могу помочь тебе снова стать хорошим человеком.
— Невозможно. Прежде всего, я сам не желаю этого.
— Я заставлю тебя.
И Крис, подняв свинцовые слитки, взглянул на туман по правому борту и прыгнул.
Все произошло так быстро, что Аксель понял, что случилось, лишь когда тот уже погрузился в воду.
Секунду, не больше, голова Криса виднелась на поверхности, пока его мышцы были в силах сопротивляться, а глаза смотрели на Акселя. Потом свинцовый груз потянул его на дно.
Пузырьков воздуха не было. Должно быть, Крис рефлекторно задержал дыхание.
Аксель глядел на расходящиеся концентрические круги, на вновь ставшие спокойными воды озера.
Казалось бы, это должно было принести ему удовлетворение. Свершилась его воля, но он ничего не чувствовал.
Вдруг пузырьки воздуха с шумом вырвались из глубины на поверхность, будто выражая радость, что им удалось оторваться от враждебной среды и слиться с родной стихией.
Это ощущение пронзило Акселя болью. Он понял: это агония.
— Крис! — крикнул он.
Дрожащий крик взлетел в равнодушном молчании гор и затих. Ответа не было.
И тогда Аксель, чтобы спасти Криса, бросился в воду.
Долгие годы папаша Кераз, уроженец Савойи, случайно оказавшийся тогда на озере рыбак, с лицом, выдубленным жизнью под открытым небом, рассказывал зевакам и туристам, которые соглашались его выслушать, историю, не дававшую ему покоя.
Как-то утром, когда он удил рыбу на мысу, неподалеку от дороги, спускавшейся от шале Комба (когда он не выходил на лодке, то пристраивался на этом скалистом выступе), он стал свидетелем невероятной сцены. Туман, как это часто бывает в ноябре, плавно стлался над озером, волны то проявлялись, то скрывались в дымке. Вдруг вдали он заметил лодку, в ней, заглушив мотор, мирно беседовали два человека. Потом все опять заволокло туманом. А когда чуть развиднелось, он увидел, как один из сидевших в лодке прыгнул в воду с грузом в руках. Ныряльщик? Другой что-то с тревогой крикнул, а потом кинулся в воду следом за первым. Зрелище вновь заволокло туманом. Но пару минут спустя, когда видимость восстановилась, Кераз различил в воде две головы, ему показалось, что второй мужчина вытащил первого, но потом их отнесло от лодки. Новый порыв ветра скрыл от его глаз продолжение спектакля. Хмарь развеялась минуты через две. И когда наконец воздух вновь стал прозрачным, посреди озера осталась только лодка. Куда же делись люди? Канули в воду или же выплыли на берег? Утонули или спаслись? Он решил, что ему все померещилось.
Поколебавшись неделю, старик Кераз, выпив для храбрости, отправился в полицию рассказать о происшествии.
— Если нам сообщат об исчезновении двоих мужчин, — со смехом сказал ему бригадир, — мы попросим тебя пересказать твой роман. А теперь иди проспись.
Жандармы не собирались выслушивать неграмотного старика, от которого разило спиртным.
Кераз так разобиделся, что с той поры беспрестанно смолил темные «голуаз» без фильтра и потягивал альпийский полынный ликер.
Пары алкоголя уже почти отогнали назойливое видение, когда одно событие вновь напомнило о нем старику.
Спустя десять лет, когда из озера спустили воду, чтобы прочистить дно, были обнаружены два трупа. На илистом ложе покоились два сплетенных тела, свернувшись клубком, как близнецы в чреве матери.
Никто так и не узнал, кто они были. Зато рабочие, обнаружившие скелеты, были так поражены их сходством, что высокий скалистый мыс, напротив которого погибли эти двое (тот самый, где сидел папаша Кераз, присутствовавший при их последней попытке спастись), назвали скалой Каина и Авеля.
ЛЮБОВЬ В ЕЛИСЕЙСКОМ ДВОРЦЕ[8]
Не успела она вернуться домой, спасаясь бегством от улиц, как уже из своих четырех стен ей опять захотелось куда-нибудь уйти. С каждым днем мучения усиливались: нигде она не чувствовала себя хорошо.
Она обвела глазами комнату, ища хоть что-то — предмет обстановки, картину, какую-нибудь вещь, — что могло бы ее поддержать, придать уверенности, связать с прошлым. Напрасно. Апартаменты, обустроенные под крышей дворца, являли собой исчерпывающее свидетельство хорошего вкуса: все — от мельчайших лепных деталей до обивки кресел — было продумано одним из лучших современных дизайнеров; стоило передвинуть кресло или бросить яркий свитер на то сочетание бежевого и цвета лимонного дерева, и это разрушало гармонию; любое проявление другой, внутренней жизни, отличной от навязчивой идеи художника, превращалось в ругательство, в кричащую непристойность. В этой обстановке, вроде бы созданной для нее, она постоянно чувствовала себя посторонней.
Решив не зажигать свет, она присела на свой диван, как будто была в гостях.
День был пасмурный, блестели одни только полированные крышки серебряных шкатулок. За окнами мягко падал снег. С улицы слышался ватный, приглушенный гул проносившихся машин.
Катрин подумала, что ее жизнь похожа на воскресный вечер, долгий, сумрачный, полный каких-то
