ДНЕВНИК ПИСАТЕЛЯ[9]
Вчера утром мне в сознание вторглась идея, такая сильная, пленительная, категоричная, что за пару суток она бесцеремонно обосновалась у меня, отвергла мои планы, настроения, нерешительность и завладела моим будущим. Она воспринимает меня как послушного партнера. И что хуже всего, она притащила с собой всю свою семью.
Стоило мне открыть дверь, как я уже был приговорен, теперь у меня нет выбора: я должен писать.
Что же это за идея? Некто в молодости не захотел спасти другого человека. Осознав гнусность своего поступка, преступник сожалеет о нем и радикально меняется. Двадцать лет спустя, когда он уже превратился в великодушного альтруиста, жертва разыскивает его. Но жертва также изменилась: страдание сделало ее злопамятной, сварливой, жестокой. Жизненный путь поменял этих двоих местами: жертва делается палачом, убийца ведет себя как добрый человек. Искупление встречается с проклятием… Что за этим последует?
Стоило мне записать эту идею, как заявились ее сестрицы. Тема эволюции людей в зависимости от сделанного ими выбора или перенесенных душевных травм добавила мне других историй.
К вечеру у меня их набралось уже восемь или девять. Радость такая, что я не чувствую усталости.
Я уже уверен: вот книга, которой суждено появиться на свет.
В противоположность общепринятому мнению, книга новелл — это настоящая книга, имеющая единую тему и единую форму. Хотя новеллы и обладают автономией, что позволяет читать их по отдельности, у меня они участвуют в глобальном проекте, имеющем свое начало, середину и конец.
Идея книги предшествует новеллам, она вызывает и создает новеллы в моем воображении.
Так были задуманы книги «Одетта Тульмонд» и «Мечтательница из Остенде».
Я не собираю букет из разрозненных цветов, я подбираю их к букету, уже существующему в моем воображении.
Иногда мне случается писать новеллы к какому-нибудь событию, случаю, в память о ком-то. Эти новеллы остаются разрозненными страницами. Если однажды я соберу их воедино, то назову этот сборник «Собранные новеллы». В отличие от книг новелл, задуманных как единое произведение, эти, будучи включены в том, тем не менее не будут представлять собой книгу.
«Отравительница»…
Как всегда, персонаж, которого рисует мое перо, меня заполонил. И вот я превратился в старую даму — мне не привыкать, — провинциальную серийную убийцу — придется попривыкнуть. И как только авторы романов ужасов ухитряются жить нормальной жизнью? Я опасаюсь за своих близких… Вот уже несколько дней я столь же порочен, как моя преступница, во мне уже нет ни капли милосердия, мысленно я убиваю людей и ликую при этом. На кухне вместо уксуса и растительного масла мне мерещатся флаконы с ядом, и, готовя соус, я грежу об ужасных вещах. Вчера вечером я подавал грибное фрикасе и испытал нечто вроде сожаления из-за того, что в нем не было ничего ядовитого.
Даже когда я не сочиняю, герой от меня не отстает. Он преследует меня и иногда даже говорит вместо меня. Роль прилипает не только к моей коже — это бы еще ничего, — но и к душе. Герой оживляет во мне все, что походит на него. Если это отрицательный герой, он будит во мне злобность.
Когда я писал свой роман о Гитлере «Доля другого», я содрогался…
В эту ночь я был так беспокоен, что для того, чтобы прийти в себя, чуть было не взялся сочинять биографию святого Франциска Ассизского…
Или Казановы?
Эти истории бегут по дорогам бытия, спрашивая себя, что это — тропинка свободы или глубокая колея детерминизма?
Свободны ли мы?
Вопрос долговечнее, чем ответы на него, и переживет все ответы. Поскольку мне представляется, что нечестно, или бесцеремонно, или глупо с уверенностью утверждать что бы то ни было.
Мы испытываем чувство свободы, когда размышляем, колеблемся, выбираем. Но не иллюзия ли это чувство? Ведь решение в любом случае будет принято? Не является ли выбор, сделанный нашим сознанием, обусловленным? И не было ли это настоятельной необходимостью, рядящейся в одежды свободного выбора?..
Философы, поддерживающие Декарта — свобода существует — или Спинозу — ее не существует, — противостоят друг другу, но победителя в этой битве быть не может. Почему? Потому что их оружие — аргументы, а не доказательства. Теория против теории. Результат: проблема остается.
Признаюсь: мне ближе сторонники свободы, такие как Кант или Сартр, поскольку мне в жизни, кажется, довелось проявить свою свободу. Вдобавок мне необходимо верить в свободу из соображений морали: иначе, если человек не свободен, не творец своих поступков, то есть не ответствен, исчезают основания для этики и для правосудия; нет ни вины, ни заслуги. Порицают ли камень за то, что упал? Наказывают его? Нет.
Тем не менее нуждаться в свободе из соображений морали еще не значит знать, что свобода существует. Постулировать свободу — то же самое, что продемонстрировать ее.
Вопрос остается.
Такова главная, сокровенная суть человеческого существования — жить, имея больше вопросов, нежели ответов.
Нынче в октябре я совершаю поездку по Соединенным Штатам и англоговорящей Канаде с презентацией вышедшей на английском моей первой книги новелл «Одетта Тульмонд», благодаря волшебству перевода превратившейся в «The Most Beautiful Book in the World», «Самую прекрасную книгу в мире» (по последнему рассказу сборника), что, несомненно, является самым скромным названием в мире.
Ее принимают прекрасно. Надо же! Это означает, что о Франции сейчас хорошо пишут, потому что сдержанный прием очень редко выходящих здесь французских книг отражает состояние международных отношений. Мне любопытно узнать, что только французы способны смешивать забавные истории с философией, говорить о важных вещах с легкостью и глубиной. Сегодня это приветствуется. Прежде меня за это ругали…
Во время всех этих литературных фестивалей, публичных чтений, где я стараюсь использовать американский перевод, реакция слушателей и читателей меня восхищает. Сообщив, что у меня очаровательное чувство деталей, они тут же кидаются в ближайший книжный магазин и разбирают последние экземпляры.
А ведь как раз частностей в моих книгах не так много… Но именно при помощи этих элементов я описываю целое. Старая французская традиция, называющая меч клинком, а корабль — парусом. Это называется синекдоха — называние целого через его часть, — и, выходя за рамки стиля, я распространяю синекдоху на драматургию, на повествование.
