— Но что случилось, мсье? Вы держите мсье Рюфенахта под soupcon [18]?
— Что вы, никоим образом. Какие подозрения?
— То-то же. Мсье Рюфенахт — un homme excellent[19].
— И все-таки, — настаивал Хункелер — Вы совершенно уверены?
Хозяйка села, сложила руки на коленях, задумалась.
— Mais oui[20], я уверена.
— Допустим, ему пришлось выйти в туалет.
— Нет, здесь мсье Рюфенахт никогда в туалет не ходит, он пиво не пьет. Бывало, конечно, спускался вниз и выходил на несколько минут. Мол, иной раз невозможно выдержать напряжение в комнате. Надо пройтись, минуту-другую. Но в прошлое воскресенье такого не было, я уверена.
— Можно взглянуть на его комнату?
— Разумеется. Но ничего особенного там нет. Tres simple[21], стол, стул да кровать.
Она провела его в глубину зала, к лестнице. Наверху отперла одну из дверей. Они вошли.
Комната была маленькая, с единственным окном, выходящим на задний двор. Голый пол из широких еловых досок. Белые оштукатуренные стены, бачки на потолке. В углу кушетка, стул, простенький дубовый стол, на котором не было ничего, кроме пепельницы. А в пепельнице два сигарных окурка. Хункелер присмотрелся — безусловно, «Премиум». На стене справа — рамка с портретом Регулы Хеммерли. Светлые волосы, большие темные глаза. Стекла в рамке нет, осколки валялись на полу.
— Mon Dieu[22], что это? — воскликнула хозяйка. — Кто это сделал?
Хункелер пожал плечами — он понятия не имел.
— Последний раз, когда я приносила ему бутылку вина, стекло было целехонько. Не иначе как кулаком разбил. Одну минуточку!
Он услышал, как хозяйка спустилась вниз. Подошел к окну, открыл. До земли метра три. Спрыгнуть во двор особого труда не составит. А вот снова забраться в окно уже очень непросто. Он бросил взгляд на дровяной сарай — там на крючьях висела пятиметровая лестница.
Хункелер сел на стул и стал ждать хозяйку. Она вернулась с совком и веником и принялась заметать осколки.
— Не знаю, какая муха его укусила. В последнее время он вел себя очень странно. Все больше молчал.
— А в минувшее воскресенье? Как он себя вел?
— Чудн
— А в следующие вечера?
— В понедельник и во вторник? Точно так же. Теперь вот еще и стекло в рамке разбил. Это портрет женщины, которую он любил, хоть она и сбежала от него. Un grand amour, mais tragique[23].
— Но ведь это всего-навсего фотография.
— Ну не говорите, мсье. Фотография — она все равно что сам человек. Можно убить человека, если воткнуть иголку в его фотографию. Разве вы не знаете?
— Теперь знаю, — отозвался Хункелер. — Меня интересует еще кое-что. Кто-нибудь видел, что в то воскресенье в двадцать один час машина Рюфенахта действительно стояла возле вашего «Разъезда»?
Хозяйка поднесла обе руки ко рту, в глазах ее плескался ужас.
— Pourquoi?[24] Он что-то натворил?
— Нет, не думаю.
— Захворал?
— Нет, я вчера видел его. Все в порядке.
— Tant mieux[25]. Мсье Рюфенахт всегда ставит машину на автобусной остановке. Не знаю почему. Он ведь вообще чудак. Остановка расположена метрах в тридцати отсюда, на дороге в Кнёренг. Из трактира ее не видать.
— Может, кто-нибудь, возвращаясь домой, видел его машину?
— Пойдемте спросим Мишеля.
Они спустились вниз. Хункелер подсел к завсегдатаям.
— Хочу спросить, не видел ли кто из вас в прошлое воскресенье, в девять вечера, машину мсье Рюфенахта.
Завсегдатаи призадумались.
— Нет, — сказал наконец один из синих комбинезонов.
— Может, ты видал? — обратился второй к коротышке в резиновых сапогах. — Ты же около десяти домой отчалил.
— Верно, я каждый вечер около десяти ухожу домой. Не помню, чтобы в тот вечер машина стояла там. Но если б ее не было на автобусной остановке, я бы наверняка заметил. Так что она явно стояла на обычном месте.
— А почему вы так рано уходите?
— Я безработный и сижу тут с обеда, а к десяти обычно уже устаю.
— Но разве разрешается ставить машину на автобусной остановке?
— Mais bien sur[26], мсье. Вечером автобусы не ходят.
Хункелер вырулил на дорогу к Старой Почте. Хорошее настроение, сопровождавшее его на давешней прогулке по лесу, улетучилось. Он нервничал, злился на себя, на свою профессию. Знал, чт
Ему это не впервой, допросы он вести умел. Умел отвлечь, вызвать доверие и тотчас вновь глубоко уязвить. Он хорошо разбирался в психологии преступников, которые в ходе его допроса вдруг оборачивались жертвами. Омерзительно, подло, однако иначе нельзя.
Втайне Хункелер надеялся, что Рюфенахт выстоит. Как-никак он человек умный, упорный, решительный, — словом, равный, достойный противник, который прекрасно владеет собой и умеет защищаться. Разве такому место в тюрьме? И кто будет присматривать за его скотиной?
Может, это вообще не Рюфенахт? Но зачем он тогда заявил о себе? Зачем так упорно настаивая на разговоре? Наверно, все-таки хотел, чтобы его уличили.
Небо над Вогезами тускло светилось — темная багряная полоса, переходящая в светлую, прозрачную синеву. В зеркале заднего вида отражалась полная луна, висевшая низко над Шварцвальдом.
Рюфенахт был в саду. Словно бы ждал. Они сразу прошли на кухню, и Рюфенахт достал помидоры, сало, сыр и хлеб. Хункелер поблагодарил, сославшись на то, что уже поужинал. Но от стаканчика-другого вина не откажется.
Они чокнулись, и Хункелер немедля перешел в наступление:
— Я знаю, что вы импотент. Из-за операции на простате, сделанной семь лет назад.
Рюфенахт даже бровью не повел. Спокойно разрезал помидорину, посолил, поперчил и, отправив одну половинку в рот, принялся смачно жевать.
— Я так и думал, что вы знаете. Но разве это не подпадает в рамки врачебной тайны?
— Нет. В случае убийства не подпадает.
— Значит, вы подозреваете меня в убийстве Кристы Эрни?
— Вы же сами знаете.
— Да, знаю. И мне это вполне понятно. Иначе бы вы не пришли и не стали со мной разговаривать.
— У вас есть мотив, и не один. Во-первых, в случае с вашей простатой именно госпожа Эрни приняла неправильное решение, которое сделало вас импотентом. Импотенция же стала одной из причин,
