позволял этого ни себе, ни другим, что и приводило к добрым результатам: все ученики за три-четыре месяца усваивали профессию телеграфиста и, выдержав с успехом экзамены, удостаивались звания кандидатов телеграфа. Но это было только громкое звание: телеграфных мальчишек, или, как их тогда в шутку называли, «коников», гоняли по всем линейным станциям замещать штатных — больных или отпускных.
К тому времени, когда я пришел учиться, на станции уже было несколько телеграфных учеников- казачат и среди них раньше меня закончивший обучение мой одноклассник по «казачьей бурсе» Афоня Шилкин.
Ломая старинный казачий уклад — нигде не служить, — железная дорога затягивала в свою колею молодых казаков, вынуждала забывать о всех сословных привилегиях, превращая вчерашних земледельцев в мелких служащих и пролетариев. Старики рассказывали, что еще недавно работать на железной дороге, на фабриках и заводах считалось для казаков позором, но шли годы, заедала нужда, и казаки бросали свои паи и насиженные гнезда и семьями уходили в города на заработки. А служба на железной дороге даже стала считаться чуть ли не привилегией сыновей и дочерей имущих казаков-лавочников и крепких хозяев.
Помощником начальника станции служил Казимир Сигизмундович Пожерский, эвакуированный из Польши аристократ, выходец из старинного шляхетского рода. У него длинные, как у Заглобы из романа Г. Сенкевича, свисающие к бритому подбородку пепельно-рыжие усы, орлиный нос. Он сутул, тонок, длиннорук; под презрительными блеклыми глазами — водянистые мешочки; тонкие губы всегда брюзгливо сжаты. Казимир Сигизмундович полон старой шляхетской спеси и обиды за поруганную национальную гордость, за былое величие крупнодворянской Речи Посполитой. Со стрелочниками и прочими мелкими служащими он разговаривает свысока, небрежно, нарочито ломая русскую речь на польский лад. Зато с телеграфисткой, своей землячкой Филоменой Венедиктовной Рыбалтовской, эвакуированной из-под Кракова, такой же польской аристократкой, он говорил на своем языке часами.
Судя по живости бесед и блеску в глазах, они вспоминали о своей родине, о ее обычаях и нравах, переносились в далекое прошлое.
Из разговоров Пожерского и Рыбалтовской я узнал: Филомена Венедиктовна окончила гимназию в Варшаве, готовилась выйти замуж за польского дворянина, но тут подвернулся этакий лихой молодец, обыкновенный вихрастый и озорной русский телеграфист. Филомена влюбилась в него, ушла из родительской семьи и, чтобы доказать свою самостоятельность, поступила служить на телеграф.
Влюбленные поженились, но спустя короткое время Филомена поняла, что ошиблась: русский телеграфист порой зашибал горькую и слишком круто проявлял свой несдержанный нрав. Филомена намеревалась вернуться к родителям, но тут Польшу стали занимать кайзеровские полки, польских железнодорожников эвакуировали в Россию вместе с русскими, и Филомена Венедиктовна очутилась на чужом ей Приазовье. Молодцеватый телеграфист последовал за ней, но она отвергла его попытки вновь сойтись с ней и жила одиноко.
Вскоре появился на нашей станции и отринутый ею супруг. Фамилия его была Лапин, а имя немного странное — Полидор Павлович, или, как его в шутку называли на станции, «Помидор Палыч».
Он оказался не таким, каким его рисовала Филомена, а, напротив, сразу понравился всем. Это был действительно веселый, неглупый человек, рубаха-парень, истинный железнодорожный пролетарий, чуждый всякой наигранной благопристойности. Остроумный и, может быть, излишне дерзкий, он бранил всех на свете, а особенно Временное правительство и свое ближайшее телеграфное начальство. Полидор Павлович носился с какой-то неосуществимой в то время идеей о преобразовании телеграфной железнодорожной связи, предлагал упростить систему управления движением поездов, но его не слушали, над ним посмеивались…
Так и не сумев добиться примирения с женой, Полидор Павлович перевелся на другую станцию. Свою тоску по родной Польше и одиночество Филомена по-прежнему утоляла в долгих разговорах с Пожерским.
Слушать их мне вскоре наскучило. Стало казаться, будто я переношусь в незнакомую страну, где все однообразно хорошо и красиво, а у нас в России все безобразно и скверно. Дежурить с Филоменой становилось все тяжелее. Она была зла и нервна и часто покрикивала на меня, как капризная барыня на нерасторопного слугу.
Я упросил Анания Акимовича перевести меня в смену телеграфиста Алеши Домио, красавца, силача, весельчака, песенника и отличного гитариста.
Как сейчас, вижу его осанистую, плечистую, атлетическую фигуру в белой, кокетливо застегнутой на одну верхнюю пуговицу форменной тужурке, большую кудрявую голову, напоминающую головы древнеэллинских статуй (Домио был грек), благородно очерченный, с легкой горбинкой нос с тонко вырезанными, трепетными ноздрями, коротко подстриженные усики, а под ними — чувственные, губы, всегда готовые распуститься в обаятельной улыбке.
Каждый вечер я с нетерпением ожидал, когда Домио достанет из канцелярского шкафа свою старую, надтреснутую гитару и ударит мясистыми пальцами по звонким струнам…
Слушать Домио приходили свободные от дежурства стрелочники и даже равнодушный ко всему, обремененный многодетной семьей станционный сторож Юхим…
…И вот все в сборе. Пряный, душистый, лунный вечер. Пассажирские поезда давно прошли. Над станцией залегла тишина, только чуть слышно лопочут засыпающие тополя да в окно льется нежный серебристый свет. Наши надоедливые морзянки молчат. В телеграфной комнате собралось все дежурное население станции. В позе задумавшегося философа, положив одно костлявое колено на другое и осклабив большущий рот, сидит дежурный по станции Серёга Хоменко; сплетя за спиной сухие руки, сутулится у входа в свой начальничий кабинет Казимир Сигизмундович Пожерский.
Алексей Маркович неторопливо открывает шкаф, берет гитару, садится у раскрытого окна и начинает тихо перебирать задумчиво гудящие струны. Я не отрываясь слежу за его пальцами, кажущимися мне чудодейственными, за мутно поблескивающим цыганским серебряным перстнем, на котором — я знаю — вплавлено изображение глазастого человечьего черепа.
Лицо Домио озарено струящимся в окно лунным светом, но мне кажется, оно светится изнутри, оно вдохновенно и прекрасно. Черный галстук-бабочка прилепился к белому ожерелку сорочки, игриво отсвечивают пуговицы на полях форменной тужурки.
По перрону еще бродят гуляющие пары. При первых звуках гитары они останавливаются и слушают.
И вот начинается чародейство — таким, по крайней мере, представлялось мне тогда пение Домио. Репертуар его был невелик и состоял главным образом, по нынешнему понятию, из бульварных песенок и так называемых «жестоких» цыганских романсов, в изобилии выпускавшихся в то время на граммофонных пластинках в исполнении Вари Паниной и Вяльцевой. Некоторые из этих романсов я уже слыхал, живя у Рыбиных, из горластой трубы граммофона, но Домио пел их совсем иначе, по-своему, и, может быть, поэтому они приобретали в его исполнении волнующее звучание. Тенорок его был несильный, чуть-чуть сипловатый, но приятный и задушевный.
Я не помню содержания всех романсов Домио, но они уже начинали засорять мою душу сомнительным представлением о женщине. Яд был достаточно силен и тонок, его подслащивал медовый голос Алексея Марковича, то задумчиво-грустный, то залихватски-веселый аккомпанемент гитары.
Домио обычно выпевал за один вечер весь свой репертуар, в котором уживались рядом «Утро туманное, утро седое» и «Пара гнедых, запряженных зарею», «Ямщик, не гони лошадей» и «У камина», «Молчи, грусть, молчи…».
Закатывая глаза и хмелея от собственного голоса, Алексей Маркович к концу концерта томно выкрикивал, варьируя на все лады одну и ту же тему любовной страсти:
