край котла всюду на фронте и в тылу.
По-прежнему деловито постукивали морзянки. Линия работала.
Никакой организации, ни подпольной, ни легальной, на нашей тихой станции в то время не было. Все занимались только тем, что служили, зарабатывали на еду и одежду, ждали, когда на линии появится вагон плательщика.
Перед тем как уходить с дежурства домой, я увидел: Хоменко и Домио вновь вызвали к аппарату соседний железнодорожный узел, и Домио в последний раз решительно спросил:
— Ну что, железнячки? Бастовать будем?
И оттуда ответили:
— Сидите не рыпайтесь. Не дошла еще до нас очередь. Прими-ка лучше еще десяток циркуляров — «всем, всем».
Хоменко ожесточенно сплюнул, задумался, потом вынул из бокового кармана тужурки списанное ночью с ленты воззвание, еще раз прочитал его про себя, усмехнулся, разорвал на мелкие клочки, буркнул:
— Видно, и в самом деле не доросли мы до такой материи. Стукнуть надо по башкам, тогда дорастем…
Утро за окном было серое, скучноватое. Нет, не явились еще на нашу станцию те таинственные, легендарные герои, которые грезились мне в мечтах: не было ни Данко с пылающим сердцем, ни неистового Марата, ни Гарибальди — тех героев, коими я увлекался. Ивановские светляки, поманив издали светом, угасли… Хорошо, что ненадолго…
Первое дежурство
И опять потекли на станции однообразные дни. Поезда шли теперь без всякого расписания, с перебоями, часто опаздывая на несколько часов. Совсем приостановилось движение скорых и курьерских. Сказывались пронесшиеся по крупным железнодорожным узлам забастовки. Споткнулась, застопорилась железнодорожная телега… Вырвется один пассажирский, проскрипит старыми, тускло освещенными вагонами и словно в прорубь канет: напрасно ждут его пассажиры.
Появились «дикие», наспех составленные из товарных, а в лучших случаях из воинских теплушек пассажирские поезда с неоструганными, в два яруса, нарами, с подвешенными у раздвигающихся дверей железными стремянками.
И пассажир на станциях загомонил другой — суетливый, одетый в пеструю рвань, обвешанный туго набитыми провизией мешками. А то нахлынет солдатня в бурых, сопревших в окопной сырости шинелях, в облезлых папахах, в дырявых сапогах. Казалось, что где-то отворили широкие ворота и вырвалась из них сермяжная, мужичья, веками не вылезавшая из медвежьих углов Россия и растеклась повсюду…
Новое сумрачное слово слетело однажды с телеграфной ленты — «разруха», слетело и поползло по железным дорогам, запестрело в циркулярах, завизжало горящими вагонными буксами, захрипело гудками натужно пыхтящих паровозов.
И уже никому не хотелось смотреть на грубо намалеванные, расклеенные в вагонах и на станциях лозунги, призывающие к войне до победного конца, на плакат с изображенными на нем фатоватым мужчиной в английском френче и шеренгой грудастых, краснощеких баб в военной форме и надписью — «Женский батальон». Противно было видеть торчащий на удлиненной голове диктатора густой «ежик», вислый, утолщенный на конце, как набалдашник, нос, по-наполеоновски скрещенные на груди руки…
Плакат этот, нарисованный со всей тщательностью и призванный возвеличить фигуру главы нового правительства, помимо воли художника, являл собой злую карикатуру.
Показывая на него однажды во время дежурства, Серёга Хоменко ехиднейше осклабился, выдавил хрипло:
— Душка Керенский — дамский маршал. Марионетка! А попросту говоря — очередная бездарность. Робеспьерчик!
Филомена Венедиктовна, не отнимая от аппарата ключа кукольных пальчиков, ахнула:
— Сергей Евдокимович, как вы смеете так отзываться о верховном правителе! Пан Керенский очень мил. Настоящий мужчина! Будьте уверены — он спасет от тевтонов не только Россию, но и Польшу.
— Кха! — ощерился Хоменко. — Как бы ему не пришлось спасаться самому.
— Какую же еще власть вы хотите?! — негодующе воскликнула Филомена. — Вы, русские, ужасно бестолковые люди.
В разговор вмешался пан Пожерский:
— Пани Рыбалтовская, мне тоже кажется, Керенский — калишский шмендрик, и только. Помните, какие в Калише часами торгуют? России нужен большой правитель, чтобы вернул Польше самостоятельность, а своей стране — могущество. — Пожерский разгладил рыжие, свисающие ниже подбородка, усы, добавил по-польски, хитро усмехаясь: — Щче мове, пани… Разве вы не хотите, чтобы Жечь Посполита стала такой же великой, как при Батории? Вы — плохой политик…
— Я — женщина, пан Пожерский, — скромно ответила по-русски Филомена приторным голоском. — А женщинами управляет сердце, а не политика.
Слушая их, Хоменко все время ухмылялся и вдруг, обнажив крупные зубы, спросил:
— А большевиков разве вы не хотите, панове? Ленина, например?
— Ой, ой! — замахала ручками пани Рыбалтовская. — Я большевиков боюсь. Избави нас от них Езус- Мария!..
— Почему же? — осклабился Хоменко.
— Говорят, они грабят и убивают всех мало-мальски прилично одетых людей. А Ленин — тевтонский шпион. Вильгельм подослал его к нам, в Россию, чтобы взорвать страну изнутри. Я читала в газетах… Нет, нет, не дай боже!
— Это чепуха и ложь! — крикнул Хоменко. — Представьте себе, Филомена Венедиктовна, Ленин и его партия — единственная сила, какая может спасти нашу страну и дать свободу Польше.
— Откуда вы это знаете? — с сомнением спросила Филомена. — Из истории. Уверяю вас: только Ленин и большевики наведут порядок, прикончат разруху, прекратят войну, — все больше возбуждаясь и сверкая глазами, убежденно говорил Хоменко.
— Покажите, где это написано, — насмешливо сощурился Пожерский. — О том, что большевики дадут самостоятельность Польше… Ну и… помимо всего прочего, наведут порядок в России.
— Это говорю я… А мои мысли еще не заносились в анналы истории, — напыщенно ответил Хоменко.
Мне показалось, он шутит.
Пожерский скрипуче засмеялся:
— Вы, пан Хоменко, — Диоген в бочке. Филозоп. Пророк, тридцать пятой версты. (Наша станция стояла на этой версте).
Этот прозрачный намек вынудил Хоменко язвительно огрызнуться:
— А вы, пан Пожерский, позвольте вам заметить, невежда!
— Господа, перестаньте! Как вам не стыдно, — вмешалась Филомена.
— «Гнев — начало безумия», — сказал Цицерон, — мрачно пробормотал Серёга и закашлялся.
Сдав дежурство, я побежал к отцу и передал все, что слышал на станции. Призыв к забастовке уже не был секретом, и скрывать его от отца не было надобности.
Выслушав мой рассказ о том, как встретили воззвание Всероссийского стачечного комитета на линии, отец вздохнул:
— Что будет с Расеей?.. Куда повернут ее, матушку? Каждый за свое держится, сынок. Все перемешалось, перепуталось. Вон сколько поднялось партий, а какая из них главная — не сразу разберешь. Вот люди и опасаются. Хватишь, гляди, не за ту вожжу — ну и пошла телега вверх колесами. Цари триста лет правили, давили народ, а когда царю дали по шапке — ну и колыхнулись люди кто куда, кто больше пообещает…
