Майор Барбара

Стивен. Куда вы, мама?

Леди Бритомарт. В гостиную, разумеется. (Выходит из комнаты.)

Когда она открывает дверь, слышно, как на концертино играют «Вперед, о воины Христа» под аккомпанемент тамбурина.

Ты идешь, Стивен?

Стивен. Нет, не иду.

Она уходит. Он садится на кушетку, поджав губы, с вы­ражением сильнейшего неодобрения.

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Во дворе Вестхэмского убежища Армии спасения довольно холодно в это январское утро. Само здание убежища — старый склад — только что побелено известкой. Фасад его выходит на середину двора; в нижнем этаже — дверь, другая — в верхнем, чердачном этаже, без балкона и без лестницы, но с блоком для втаскивания наверх мешков. Если выйти из двери нижнего этажа во двор, налево — во­рота на улицу, за воротами — каменная кормушка для ло­шадей, направо — стол под навесом, защищающим его от непогоды. Возле стола лавки; на одной из них сидят мужчина и женщина. И ей и ему, как видно, сильно не везет в жизни; они кончают завтрак — у каждого по толстому ломтю, намазанному маргарином с патокой, и по кружке воды с молоком.

Мужчина — ремесленник без работы, говорун и позер, еще молодой, юркий и достаточно сообразительный, чтобы быть способным на все, кроме честности ы каких бы то ни было альтруистических побуждений. Женщина — обык­новенная старая карга, побирушка, олицетворение нищеты и отверженности. На вид ей лет шестьдесят, на самом деле, вероятно, лет сорок пять. Если б это были богатые люди, в перчатках и с муфтами, укутанные в меха, они закоченели бы и чувствовали бы себя несчастными: январ­ский холод пронизывает до костей. После первого же взгляда на грязные строения складов на заднем плане и на свинцовое небо над выбеленными стенами двора любой со­стоятельный бездельник умчался бы на берега Средизем­ного моря. Но этих двоих тянет к Средиземному морю не больше, чем на луну; и так как они вынуждены дер­жать платье в закладе чаще, чем надевать его на себя, в особенности зимой, то холод их не угнетает, а, скорее, придает им бодрости, которая после еды переходит чуть ли не в веселье. Мужчина, отхлебнув из кружки, встает и прохаживается по двору, глубоко засунув руки в кар­маны и время от времени приплясывая.

Женщина. Ну как, после еды полегче стало?

Мужчина. Нет. Какая это еда! Вам это еще куда ни шло, годится, а мне, рабочему че­ ло­ве­ку, — тьфу! и больше ничего.

Женщина. Рабочему человеку? А вы кто же такой будете?

Мужчина. Я? Живописец.

Женщина (скептически). Вот как? Скажите пожалуйста!

Мужчина. И скажу! Конечно, теперь всякий лодырь назы­вает себя живописцем. Ну а я так настоящий живописец, все что угодно могу разделать и под мрамор и под дуб. Мне цена тридцать восемь шиллингов в неделю, когда бывает работа.

Женщина. Так почему же вы здесь? Пошли бы да нанялись на работу.

Мужчина. Я вам объясню, почему. Во-первых, я не дурак... Ф-фу, ну и чертов же холод здесь! (Приплясывает.) Да, гораздо умнее, чем полагается быть в том звании, какое мне определили господа капиталисты; они ведь не любят, когда их видишь насквозь. Во- вторых, умному человеку тоже хочется пожить всласть; так что, если подвер­нется случай, я и выпить могу как следует, на совесть. В-третьих, я стою за интересы рабочего класса и потому стараюсь сделать поменьше, чтоб побольше работы до­сталось моим товарищам. В-четвертых, у меня хватает смекалки сообразить, за что ответишь по закону, а за что нет. Вот я и поступаю, как капиталисты: тащу все, что ни подвернется, если вижу, что мне это с рук сой­дет. Пока дела хороши, я человек трезвый, работящий и честный; как говорится — из дюжины не выкинешь. Ну а что толку? Когда дела плохи — а сейчас они из рук вон - и хозяевам приходится увольнять половину рабочих, так начинают всегда с меня.

Женщина. Как вас зовут?

Мужчина. Прайс. Бронтер О'Брайен Прайс. Обыкновенно зовут Снобби Прайс, для краткости.

Женщина. Ведь это все равно что столяр, кажется? А вы говорили, будто вы живописец.

Прайс. Нет, это не все равно что столяр, а подымай выше. Я себе цену знаю, потому что я человек умный, да и отеи у меня был чартист, начитанный, просвещенный человек; как-никак, держал писчебумажную лавочку. Я вам не ка­кой-нибудь дровокол или там водовоз, зарубите себе на носу. (Подходит к своему месту за столом и берется зй кружку.) А вас как зовут?

Женщина. Ромми Митченс.

Прайс (осушая кружку до дна). Ваше здоровье, мисс Мит­ ченс.

Ромми (поправляя его). Миссис Митченс.

Прайс. Как! Ах, Ромми, Ромми! Почтенная замужняя жен­щина, а прикидывается шлюхой, чтоб ее спасала Армия спасения. Стара штука!

Ромми. А что мне делать? Не с голоду же помирать. Эти барышни в Армии спасения такие милые, такие добрые, а только им нравится думать, что ты была бог знает ка­кая, самая последняя, пока они тебя не спасли. Так поче­му же не уважить их, бедненьких? Они тут прямо замучи­лись с работой. И кто бы им дал денег на Армию спасения, если бы мы проговорились, что мы ничем не хуже других? Известно, что за народ эти леди и джентль­мены.

Прайс. Свиньи и мошенники, больше ничего. Ну, а все же хотел бы я быть на их месте, Ромми. А что значит Ром­ми? Прозвище такое, что ли?

Ромми. Это для краткости, вместо Ромола.

Прайс. Вместо чего?

Ромми. Ромола. Имя из какой-то книжки. Матери хотелось, чтоб я была похожа на эту самую Ромолу.

Прайс. Мы с вами товарищи по несчастью, Ромми. У нас такие имена, что никому не выговорить. Билл и Салли было не по вкусу нашим родителям, так вот я теперь Снобби, а вы Ромми. Ну и жизнь!

Ромми. Кто вас спасал, мистер Прайс? Майор Барбара?

Прайс. Нет, я сам, по своей охоте. Теперь я буду Бронтер О'Брайен Прайс — обращенный живописец. Уж я знаю, что им по вкусу. Я расскажу им, какой я был ругатель, картежник, как бил мою несчастную старуху мать...

Ромми (шокированная). Неужели вы били вашу мать?

Прайс. Ничего подобного. Она сама меня поколачивала. Да это не беда. Приходите- ка послушать обращенного живо­писца, тогда узнаете, какая она была наложная женщина, как сажала меня к себе на колени и учила молиться, как я приходил домой пьяный, вытаскивал ее из кровати за волосы, белые, как снег, и тузил кочергой.

Ромми. Ведь вот как это несправедливо! Всегда нас, жен­щин, обижают. Сами вы врете почище нашего: мастера разводить турусы на колесах. Только вам, мужчинам, можно врать на митингах, при всей публике, и с вами из- за этого носятся; а тут взвалишь на себя напраслину, да и шепчи ее на ушко всем барышням по очереди. Хоть они и набожные, а все-таки нехорошо это с их стороны.