говорим: 'Нет, в мартен все – и пушки и танки!' И вот представьте, по последним данным, Парк собирался в Лугано с декларацией советского предложения о разоружении.
– Не может быть! – в один голос воскликнули сидевшие за столом.
– Но к этому нужно сделать одно маленькое добавление. – На лице Черных появилась усмешка. – Парк в Лугано не поедет.
На этот раз все удивленно молчали.
– Это точно? – сухо спросил, наконец, комдив.
– Не поедет, потому что… – Алексей Александрович запнулся.
– Воистину неисповедимы пути господни, – иронически бросил Ивашин. – Парк не поедет!
– А жаль, – с обычной своей уверенностью отрезал комдив. – Я бы пожелал ему успеха. Чтобы на этот раз слова 'мир' и 'разоружение' прозвучали не только пышным вступлением, а окончательным, на веки веков нерушимым выводом.
– Не так же неспроста он вдруг решил не ехать? – сказал Ивашин.
– Будто не понимаешь? Вагончик сошел с рельсов – его пустили под откос, – ответил Черных.
– Начисто?
Алексей Александрович пожал плечами.
– Так-таки и не знаешь? – недоверчиво спросил Ивашин.
– Могу сказать одно: если бы раньше он был достаточно последователен и тверд, то кое-какую пользу он еще мог принести и у себя дома… А в общем пожал, что сеял, жаль только, что он не сможет выступить свидетелем по делу Хойхлера. Но, надо думать, суд обойдется и без него. Достаточно страшно для провокаторов войны будет и то, что мир услышит из уст самого Хойхлера.
– А с чего он станет говорить правду? – спросил Андрей.
Алексей Александрович искоса посмотрел на него.
– Странно слышать это от тебя, Андрейка. Уж ты-то меня знаешь: если я говорю…
– Давай, давай! – перебил его Ивашин. – Выкладывай!
– Предварительное следствие закончено. Теперь Хойхлеру и его банде остается повторить все публично, в судебном заседании, если…
– Если они не хотят болтаться на виселице! – неожиданно резко прозвучал голос Андрея.
– Нет, – Алексей Александрович нахмурился, – я хотел сказать совсем не то: если немцы уберегут их до суда и бывшим старшим партнерам преступников не удастся убрать эти фигуры со сцены, прежде чем те успели заговорить. Но, надеюсь, этого не случится… Теперь-то немцы учены.
– Наша школа? – усмехнулся Андрей.
И, снова так же неодобрительно покосившись на него, генерал спокойно ответил:
– Они и сами с усами.
– Еще бы! – иронически заметил Андрей. – Мы видели. А все-таки как насчет петли?
– Не пойму я нынче этой твоей черты, – недовольно проговорил генерал, – петля или что другое – это уже дело суда.
– Суда и германского народа, – авторитетно завершил комдив. Он хотел еще что-то добавить, но звонок, донесшийся из прихожей, помешал ему.
– Это Вадик! – входя в комнату, воскликнула Анна Андреевна. – Верочка, иди встречай! А вы, товарищи, к столу, скорей к столу! Пироги стынут.
Вера вбежала в прихожую и распахнула входную дверь: перед нею стояла незнакомая женщина.
– Вы… к нам? – Взгляд Веры сразу охватил весь облик незнакомки, отметил детали костюма. Вот высокие коричневые сапоги. Впрочем, нет, это вовсе не сапоги, а боты. Но какие высокие – совсем как сапоги! И как блестят! Юбка узкая-узкая. Синяя. И синий жакетик – как тесно облегает фигуру! Словно мундир. И пуговицы как на мундире – золотые. Даже что-то вроде контрпогончиков на плечах. А на голове пилотка. Ах нет, это же барашковая шапочка. А совсем как пилотка. И сдвинута на ухо. Из-под шапочки, как язык ослепительного пламени, – вихрь золотых волос.
После этого осмотра что-то вроде неприязни примешалось к удивлению. Вера повторила вопрос:
– Вы к нам?
Вошедшая показала большой конверт.
– Для господина Черных.
– Для генерала?
– О, уже генерал! Да, для господина Андре Черных, – и, в свою очередь, обвела Веру внимательным взглядом больших голубых глаз.
Ни в тот момент, ни когда-либо позже Вера не могла отдать себе отчета: что помешало ей распахнуть дверь в комнаты, пригласить гостью войти. Вместо того Вера протянула руку к конверту и сухо сказала:
– Я передам Андрею Алексеевичу.
Несколько мгновений гостья стояла в нерешительности. Взгляды женщин встретились.
– Прошу вас, – сказала гостья и движением, в котором Вере почудилось разочарование, отдала конверт. Потом медленно, словно в раздумье, пошла к выходу.
Когда Андрей вошел в прихожую, то услышал сухой щелчок замка. За дверью раздавался удаляющийся звук шагов по ступеням лестницы. Вот он замер – уходившая остановилась в нерешительности. Через мгновение шаги зазвучали снова – быстро, быстро. Все дальше вниз по лестнице.
Вера протянула Андрею конверт. Вскрыв его, он первым увидел плотный картон: 'Посольство Французской Республики и офицеры эскадрильи 'Лотарингия' приглашают Вас на празднование двадцатипятилетия эскадрильи, имеющее быть…' Дальше измятые конверты. На некоторых по нескольку зачеркнутых адресов, марки разных стран; на всех последний, не зачеркнутый адрес: 'Арманс Вуазен, рю Давид, 17, Париж, Франция'.
– Арманс?!
Андрей лихорадочно перебирал испачканные, мятые листки. Бумага белая, желтая, серая; чернила разных цветов; карандашные строки.
Вере хотелось спросить, кто была эта женщина, принесшая пакет, но она молча нагнулась, чтобы собрать с пола выскользнувшие у Андрея листки.
– Пойдем, Андрюша, разберем спокойно.
Одно за другим она переводила письма Андрею. Он слушал с закрытыми глазами, уйдя в глубокое отцовское кресло. Когда Вера, прочитав очередной листок, передавала ему, внимательно разглядывал его, щупал, разглаживал, как лепесток цветка, небрежно засушенного в страницах книги. Хотелось запомнить каждое слово, малейшую подробность записок. Бережно разложил на ладони клочки разорванной открытки.
Вот этот от Эдуарда Грили. Он пришел первым. Его привез в Париж журналист – друг Грили. Нашел в вещах погибшего с адресом и припиской: 'В случае моей смерти переслать госпоже Арманс Вуазен'.
А тот, совсем помятый пакетик от Барнса, он был вторым – по почте, от неизвестного. Человек писал, что получил его у санитара психиатрической больницы.
А вот третий – от Леслава Галича. Бумажку подобрал на мостовой негр-прохожий. Из тех, кто видел, как девушка выбросилась из окна двадцатого этажа. Полицейский хотел отнять бумажку, но негр уже передал ее другому прохожему. Переходя из рук в руки, бумажка исчезла. Через месяц она оказалась в Париже. К ней подклеен кусок магнитофонной ленты. Тоже помятый, надорванный, но тщательно расправленный.
Конверт в конверте; конверт в конверте. С десятком перечеркнутых и наново написанных адресов. Четыре надписанных разными почерками, на разных языках, но одними всем понятными словами простых людей мира.
Андрей сложил четыре клочка. Открытке не хватало левого верхнего края. Того самого, где должен быть синий лес. Приложил было к остальным. И тут же отодвинул, но Вера взяла бумажку и уверенно положила на место. Прижала пальцем. Так крепко, что под пурпуром лака было видно, как побелел ее ноготь.
– Значит, это была… Арманс… Боже мой, как же я могла?.. – Она отвернулась, чтобы Андрей не видел, как набухли слезами веки. – Можно написать целую книгу, как собрались эти кусочки. И, может быть, это стало бы самым главным во всем, что случилось в те дни. А я… – И во внезапном порыве, глотая слезы: – Сейчас позвоню, нет, поеду к ней… Как я ничего не понимала! И как, Андрюша, хочется все понять. Все, что
