– О экселенц!..
И Хойхлер даже за шорохом бегущего автомобиля услышал, как стукнули друг о друга почтительно сдвинутые каблуки бывшего штурмбаннфюрера. Кося злым глазом на спутника, Хойхлер спросил:
– Продолжаете общаться с летчиками?
– Как приказали, экселенц.
– А ваши отношения с Дежефи?
– Все, как приказано, экселенц.
Тут в голосе Хойхлера послышался нескрываемый скепсис, а может быть, и просто издевка:
– А что же думает граф?
– Все, как приказано… – начал было Антон, но тут же осекся. Под насмешливым взглядом Хойхлера, видимо, понял глупость этой формулы. Спохватившись, поспешно вынул из кармана ролик пленки. На вопросительный взгляд генерала ответил: – Смею полагать, тут вы найдете самые точные сведения о настроениях господина графа.
Хойхлер подкинул ролик на ладони, как бы на вес определяя ценность пленки, и молча опустил ее в карман. Ни благодарности, ни поощрения по адресу агента.
Антон счел возможным почтительно подчеркнуть:
– Личный дневник графа, экселенц. Совершенно откровенные записи, – произнес он с вдохновением метрдотеля, расхваливающего отменное блюдо.
– Смотрели?
– Вполне прочные взгляды вполне верного человека: немного мерехлюндии, но на данном этапе это уже не имеет значения.
– Вы осел, Шандепляц, – оборвал Хойхлер. – Именно сейчас это и имеет значение. А как с журналистом, с Галичем, вы что-нибудь записали?
– Так точно, вот магнитная пленка – его болтовня в ресторане. Человек легкомысленный и ничем не опасен. К тому же физически не силен – при выбросе не окажет никакого сопротивления.
– Так, так, – повторил Хойхлер, – а если что… уж я сумею показать вам, чего вы стоите!
– О экселенц!
Хойхлер круто повернул в боковую аллейку. Его автомобиль едва пролез между кустами. Генерал резко затормозил. Само это движение было чем-то вроде сердитого окрика: 'А теперь вытряхивайтесь!' Антон безошибочно понял его. Он выскочил и, снова бодро щелкнув каблуками, выкинул руку в приветствии.
Попятившись из кустов, автомобиль скрылся за поворотом. Хойхлер выехал на парижскую дорогу. Однако по ней ехал недолго. Вернулся в лес и, поколесив по его южной части, посадил к себе другого пассажира: немолодого уже человека с аккуратно подстриженными усиками, в которых серебрилась седина. Он был одет с изысканной небрежностью, которая отличает англичан. Спортивное платье сидело свободно, но ловко; обувь проста, но прочна. В далеком прошлом этот человек носил имя Иоганна Шуберта, теперь после многих и мало схожих между собою наименований звался Луисом Макфином. Сегодня ему предстояло еще раз изменить уже не раз измененное обличье: он должен был положить себе в карман билет члена компартии.
Он, как и Шандепляц, был в глазах Хойхлера мелкой рыбешкой. Но разговор Хойхлера с этим человеком происходил иначе, нежели с Шандепляцем. Тон генерала был почти дружеским. Выслушав его, Шуберт- Макфин позволил себе возразить, вовсе не титулуя при этом Хойхлера генералом:
– Вы оценили положение, какое занимает названное вами лицо? – спросил он.
– Жертвуя им, мы жертвуем верным и последовательным союзником.
– Ему за девяносто. Протянет еще год-другой.
Шуберт-Макфин пожал плечами.
– Мое дело – обратить ваше внимание…
– Ваше дело выполнять то, что приказано, – внушительно сказал Хойхлер. И несколько смягчив тон: – До сих пор, Шуберт, у нас с вами не было разногласий…
– Это может нам дорого обойтись впоследствии.
Хойхлер, не теряя из виду бежавшей навстречу автомобилю дороги, искоса посмотрел на собеседника.
– Вы имеете в виду неудачу?
– Именно удачу.
Генерал пожал плечами.
– Знаете, Шуберт, вы меня удивляете. Может быть, не хотите идти на операцию?
Шуберт-Макфин, казалось, колебался. Некоторое время он молчал, покусывая ус.
– Я проведу эту операцию.
Хойхлер улыбнулся.
– Вы отличный работник, Шуберт. За это я приготовил вам кое-что приятное. – Он интригующие умолк, по-видимому, ожидая вопроса пассажира. Но тот угрюмо молчал. Тогда Хойхлер сказал: – Это будет вашей последней операцией… Понимаете?
Шуберт-Макфин ответил иронически:
– Если бы я не знал, что нужен вам, то подумал бы…
– Ну, ну, что бы вы еще подумали?
– Ах, господин Хойхлер! – Шуберт-Макфин вздохнул, как усталый человек. – Словно сами не знаете, что значат такие слова: последняя операция. – И вдруг рассмеялся. – Но могу вас уверить: я не из тех, с кем вы так просто покончите. Нет!
– Что вы огрызаетесь! – вспылил Хойхлер.
– Я просто предупреждаю, что принял меры против такого рода неожиданностей.
При других обстоятельствах Хойхлер просто выкинул бы этого субъекта из машины. Но он только рассмеялся, будто услышал нечто очень смешное.
– Откуда у вас такие мысли, Шуберт?
Тот спокойно ответил:
– Отчасти и ваша школа, господин Хойхлер. – Шуберт усмехнулся. – Подчеркиваю: отчасти. Основы закладывал полковник Николаи. – И, задумчиво прищурившись, словно вспоминая что-то далекое, негромко проговорил: – Какой был человек!
2
Полвека назад прусский генерал, публично уличенный своими коллегами в провокации, наверно, был бы с позором (пусть показным), с презрением (пусть лицемерным) исторгнут из рядов генералитета. Прусская военщина не терпела скандалов, ежели они становились достоянием гласности. А нынче, будучи всем известным провокатором, виновником смерти своих сослуживцев и начальников от руки гитлеровского палача, Ганс Хойхлер не только остается генералом, не только не опускает глаз при встрече с коллегами, но поглядывает на них сверху вниз.
Чтобы это понять, стоит оглянуться на 1944 год.
Берлин, разогретые ласковым августовским солнцем и не успевшие к ночи остыть стены длинного дома на Принцальбрехтштрассе. Красиво обставленная комната, с мягкими, глубокими, как в хорошем клубе, креслами, с огромным пушистым ковром; белоснежные шторы пенистым водопадом сбегают в арках высоких окон. В дальнем конце комнаты – погруженный в приятный полумрак большой письменный стол.
Один из сидящих у стола – Кальтенбруннер. Группенфюрер, генерал СС, заместитель рейхсфюрера СС и начальника гестапо, начальник полиции, бесконтрольный хозяин жизни всех, кто попадал в дом на Принцальбрехтштрассе, и миллионов немцев, русских, поляков, французов, голландцев, англичан, итальянцев, хозяин над их обувью, одеждой, волосами, золотыми зубами, костями и остатком жира в телах всех, кого судьба занесла за колючую изгородь концлагерей.
На втором человеке такой же мундир, как на Кальтенбруннере. Но он сидит на кончике кресла. Вся его
