Очень прошу Вас извинить меня за причиняемые Вам хлопоты, но, по словам парижан — Кнута, Адамовича, — в Брюсселе все от Вас зависит, и я обращаюсь к Вашей, так сказать, «парижской солидарности».
В случае Вашего согласия, я Вам немедленно вышлю мои стихи и 1–2 рассказа, чтобы Вы могли заблаговременно с ними ознакомиться. Жду с нетерпением от Вас ответа. «Весь Монпарнас» Вам кланяется и Вас не забывает. Целую Ваши ручки.
А. Штейгер.
Милая Зика, просто не знаю, как благодарить Вас за Ваше письмо и за Ваше приглашение, которое я принимаю с радостью и буду в Брюсселе в это воскресенье. Я все же очень надеюсь, что удастся что-нибудь устроить с вечером, хотя бы и очень небольшим, так как мне все-таки очень совестно было бы Вас стеснять и доставлять Вам хлопоты.
Сегодня вечер И. Анненского и я увижу Алферова и Кнута и исполню Ваше поручение. Я еще не уверен, с каким поездом мне удастся выехать, но во всяком случае я буду у Вас не позже 4 часов дня.
Очень прошу Вас простить меня за невозможную бумагу, но у меня сейчас ничего нет под руками.
Целую Ваши ручки и еще раз очень благодарю
Преданный Вам Толя Штейгер
Милая Зика, не знаю какого Вы должны быть обо мне мнения (самого плохого, конечно), потому что моя открытка из Берлина, которую Вы, надеюсь получили, — всего моего невежества не искупает.
Все оправдания всегда вздор, но на этот раз у меня, правда, есть искупающее вину обстоятельство: уже по адресу Вы увидите, что это больше не «третий Рейх» и не Прага, — а Швейцария — et ce qui est pis (и еще того хуже — фр.) — швейцарский санаториум.
Моя слабость и усталость на следующий день по приезде в Прагу осложнилась еще и почти малярийной температурой, — уж давно я чувствовал себя плохо, но два французских врача, к которым я обращался перед моим отъездом из Ниццы — один из них знаменитый, — убедили меня в том, что это «неврастения», — я обрадовался, потому что Fernand Gregh[105] про нее писал, qu'elle est la dixteme Muse…[106] Но очень скоро выяснилось, что малярия, от которой меня лечили, и неврастения — тут решительно ни при чем и что состояние моих легких почти «скоротечное».
Пришлось бросать все и ехать сразу в Швейцарию, где я уже второй месяц. Положение мое очень серьезное, и большой вопрос, «выкручусь» ли я. Во всяком случае, мне минимум год в постели.
Третий Рейх произвел на меня впечатление сумасшедшего дома — язычество, выводы, делаемые из расизма в науке, законодательстве и быту, — и военного лагеря. У меня были старые связи в очень разных кругах, что помогло мне ориентироваться: немцы
все — войны хотят и пойдут, даже рискуя погибнуть в общей катастрофе. Я видел Хитлера, Геринга, Фрика, Геббельса. Хитлера обожествляют, но я не знаю, в его ли руках реальная власть — или она в действительности у генералов Рейхсвера. Ко всему русскому культуре, литературе, национализму — отношение оскорбительное: и первый удар, конечно, будет на Восток. Только и речи, что об Украине.
Я несколько раз видался с Сириным и был на его вечере, на котором было человек 100–120 уцелевших в Берлине евреев, типа алдановских Кременецких — среда, от которой у меня делается гусиная кожа, но без которой в эмиграции не вышло бы ни одной строчки по-русски. Сирин читал стихи — мне они просто непонятны, — рассказ, очень средний, — и блестящий отрывок из biographie romancee — шаржа? памфлета против «общественности»? — о Чернышевском. Блестящий.
А что Вы скажете о «Приглашении на казнь»? Знаю, что эс-эры, от которых зависело ее появление в «Совр. записках», дали свое согласие с разрывом сердца… Сирин чрезвычайно к себе располагающ — puis c'est un monsieur (это настоящий барин — фр.), — что так редко у нас в литературных водах, — но его можно встречать 10 лет каждый день и ничего о нем не узнать решительно. На меня он произвел впечатление почти трагического «неблагополучия», и я ничему от него не удивлюсь… Но после наших встреч мой очень умеренный к нему раньше интерес — необычайно вырос.
Теперь о Праге — ее просто не узнать, я в Праге не был с 1933 года… Солдафонов и полуинтеллигентов в Ските больше не встретишь. Конечно, многое после Парижа странно — иной тон и стиль чуть все-таки московский, но все-таки почти можно было найти общий язык и общую даже тему (кроме Бема, — но Бем и Скит, как мне показалось, font… deux (это не одно и то же — фр.)). Бем тупица, начетчик и трогательный обскурант.
Обращаюсь к Вам и Беликову и вообще к кому полагается — с жалобой на парижскую редакцию «Полярной звезды»[107]. Я два раза тщетно писал Алферову, потом Мандельштаму, чтобы добиться, что нужно сделать, чтобы получить первый номер, узнать условия подписки и проч., так как в газетах никаких указаний не было дано и немногие оригиналы, подобные мне, просто не знают, что им надо делать.
От Алферова — ни слова, Мандельштам уверяет, что он бы с радостью мне эту «Звезду» прислал, но что в Париже нет ни одного ее номера» так как «из Брюсселя не высылают», Mes chers amis (Дорогие друзья — фр.), — разве так можно? Неужели нет никого, кто бы занялся, но действительно занялся — технической частью? Мне было очень жаль, если бы и «Звезда» погибла, как и все бесчисленные подобные ей эмигрантские журнальчики, потому что, будучи близок с большинством ее сотрудников, — я все-таки кое-что ожидал от этого журнала.
Зика, chere, скажите мне только честно, согласны Вы и не очень Вам будет скучно заняться осенью изданием моего сборника? Я все-таки решил его издать. Только если Вам это не очень скучно… И я бы очень хотел узнать точно, сколько возьмет Ваш Гуттенберг[108] за книжку точно такую, как мой последний сборник, но с меньшим количеством как и страниц (40–48), так и текста: мои новые стихи почти все четверостишья и восьмистишья. Из-за болезни я сейчас далеко не Крез и не Рокфеллер…
Мне попались Ваши «вокзальные» стихи в «Содружестве»[109], которые просто хороши — конец, и гораздо больше до меня «дошли», чем Ваши стихи в «Совр. записках».
Целую Ваши ручки, Ваш преданный
Толя Штейгер
Мой адрес: A. von Steiger, Sanatorium Heiligen chwendi ob Thum. Suisse.
Очень прошу Вас протелефонировать Беликову, чтобы мне сразу же выслал «Звезду» (месяц, больше, не могу добиться).
Милая Зика, благодарю Вас очень за письмо, газету, открытку — и за память вообще, — на меня же прошу не сердиться, если отвечаю не сразу: мне то лучше, то хуже, но в общем лучше, и я думаю, что и на этот раз все окончится благополучно. Если благополучно пройдет осень, то к следующей зиме, значит, все пойдет по-старому опять — Монпарнасы, Мережковские, собрания, пустоватая наша парижская сутолока, которую я всему, в общем, предпочитаю — где-нибудь и с кем-нибудь жить ведь надо.
Благодарю очень за хлопоты о книге. Очень был бы рад, если бы Вы и дальше продолжали ею заниматься, потому что мне своими силами из санаториума во всем просто не разобраться. К тому же я не представляю себе, что значит, например, «печатный лист»…
Если эти «листы» стоят дешевле в Эстонии, то, конечно, было бы лучше печатать там, где дешевле, а не дороже — сентенция к la Monsieur de la Palice, — но не совсем: Поплавский печатал в Эстонии свои «Флаги», и я, признаться, в жизни не видел такого невероятнейшего количества опечаток. Опечатки же в
