Сейчас конец месяца, заглядывай в «Посуду».
– Зеркало, учти, не шире шестидесяти сантиметров, иначе в проем не войдет. И, смотри, прямоугольное, мне круглое в ванную Мария Александровна покупает.
– Слушай, детка, ты молодая, легкомысленная, боюсь, подведешь. А сейчас как раз в магазине есть разноцветные коробки для круп. Вот если сейчас все бросишь и поедешь – достанешь.
– Старик! Не профилонь! Стопки, о которых мы договаривались, есть в подарочном отделе гастронома. Taм, правда, наценочка выходит, они туда шоколад сунули, белую балерину и ленты пять метров. На шоколад не претендую! Балерину и ленту бери себе!
– Знаешь, Лёнь, – оказала ему Тамара Зотова, – я к тебе не приду. Мне ведь кандидатский сдавать на другой день. Ты уж извини…
– Жаль! – сокрушался Лёня. – А мы с тобой о чем договаривались?
– Скатерть за мной с салфетками…
– О, мать! Нe убивай! У меня твоя скатерть запланирована железно. Ты, ладно уж, сиди, зубри, а скатерть принеси на работу, ладно? Вырвись, купи, только не забывай: гладко-белую или голубую. У меня шторы в клетку синие, диван с голубизной, ковер у меня серебристый. Мне гамму нарушать нельзя. Я и то боюсь, Муратов мне должен настенную живопись купить, а мне теперь что зря вешать не годится.
И Лёня бегом бежал к Муратову прямо с дрожащими руками и ногами.
– Я тут с Зотовой говорил о скатерти. И испугался. Ты мне живопись еще не брал? Нет? Некогда? Ты брось, брось, всем некогда. Ты только помни. Мне надо две горизонтальные, одну вертикальную. И тона чтоб были спокойные, холодноватые. Без всякой желтизны. Ищи зиму. Или деревья без листьев. Ежели женское лицо будет – то бледную брюнетку с большими глазами, платком закутанную. Хорошо бы платком серым.
– А зеленым не хочешь? – спросил Муратов.
– Нет, что ты! – испугался Лёня. – У меня сине-серая гамма.
– Гамма, говоришь, – тихо переспросил Муратов. – А если я по этой гамме красным мазну? А?
– Ни в коем случае! У меня красные мазки в коридоре.
– А еще где? – спросил Муратов.
– Кухня у меня слоновой кости, ванная зеленоватая, коридор в красное ударяется, так что платок мне только серый.
– Для гаммы? – прицепился Муратов.
– Я же тебе и говорю!
– А гамма-глобулин у тебя есть?
– Зачем? – удивился Лёня. – Это же для инъекций. Ты брось шутить, я с тобой серьезно.
– И я тоже, – мрачно говорил Муратов. – Мне хочется, как в твоем коридоре, удариться в красное. Или опять же что-нибудь для инъекции…
– Муратов! Я с тобой буду шутить на новоселье, – рассердился Лёня. – Ты уходишь от вопроса. Тебе хочется мне приятное сделать?
– Нет, – сказал Муратов. – Иди ты к черту.
Лёня забеспокоился не на шутку. В конце концов, живопись не самое главное, можно обойтись, но если так каждый начнет, то прекрасно задуманное и организованное мероприятие может лопнуть.
Зотова – пac. Одно дело она идет в дом – тут с пустыми руками стыдно, а на работу вполне может не принести скатерть с салфетками. И что с ней сделаешь? Бесчестные люди были, есть и будут.
Теперь этот хам Муратов. Тут уже явный отказ, хотя свинство это с его стороны неимоверное.
А до новоселья всего три для. И еще кто-нибудь найдет себе уважительную причину.
Лёня нервничал. Все валилось из рук, а тут еще случайно услышал, что начальник в командировку собирается.
Лёня решительно взял список и пошел к нему.
– Иван Кондратьич! – спросил он жалобно. – Это правда, что вы уезжаете?
– Да, скорее всего, – ответил начальник.
– А как же новоселье? – совсем заскучал Лёня.
– Ну, Петров, это уж вы без меня обойдетесь. Я свое дело сделал.
– Купили? – радостно спохватился Лёня.
– Что купил? – растерялся Иван Кондратьич.
– Люстру двухламповую и бра. Как договорились.
Непонятным цветом замигали глаза у начальника, заскрипел он своим кожаным креслом, задвигал бумагами на столе.
«Стыдно ему. Что забыл, – тепло думал об Иване Кондратьиче Лёня. – Все-таки хороший человек».
– Сколько я тебе должен? – не своим голосом спросил начальник.
– Ну, уж! Должны! – засветился Лёня. – 35 рублей с копейками стоит все это хозяйство.
И снова заскрипел креслом Иван Кондратьич. Но бумажник достал. Вынул четыре десятки, посмотрел, что осталось. Вздохнул.
– Я вам сдачу дам, – сказал Лёня. Достал трешку и два рубля, подождал, пока положит Иван Кондратьич деньги на стол. Поменял их местами.
– Жаль, – сказал, – что не будет вас, Иван Кондратьич.
– Ох, как жаль, – сказал тот.
А Лёня пошел дальше.
– Не надо тебе бегать! – сказал он Taмape. – Ты мне скатерть отдай в денежном выражении.
Звонким рублем получил он зеркала – круглое и прямоугольное, шторы в синюю клетку, ножи и вилки, стопки с шоколадом, сувенирный набор за пять семьдесят.
И так обидно, так обидно стало Лёне, что стены в его квартире по-прежнему оставались голыми.
«Ему потом самому будет стыдно», – горько подумал Лёня и пошел к Муратову.
– Иди, иди! – сказал Муратов. – Нет у меня бледных брюнеток! Не написал я еще картину в холодной гамме.
– И не надо, – ласково засмеялся Лёня. – И не надо. Мне сегодня подарки в валюте отдают. Оно, может, и лучше. Свой глаз – алмаз…
– А ко мне чего? – спросил Муратов. – Ждешь от меня холодноватого блеска пятерки?
– Ну, нет! – взвеселился Лёня. – Как раз здесь вполне можно красным мазнуть.
– Разрешаешь? – переспросил Муратов.
– Даю добро! – ликовал Лёня.
…С тех пор Лёню никто не видал. Приходили из милиции. Со всеми беседовали. Все с Лёней в тот день разговаривали. Муратов последний.
– Мы с ним все больше о живописи калякали. Очень он любил искусство, – объяснял Муратов симпатичному следователю.
– Загадочная история, – говорил следователь.
Жена Лёни неожиданно получила приличную сумму денег от неизвестного адресата. Говорят, утешилась.
Муратов защитил диссертацию и на первую кандидатскую зарплату купил себе портрет бледной брюнетки в красном платке.
– Мазнул я его все-таки красным, – любил он загадочно повторять.
Поступайтесь принципами, ребята, поступайтесь
Дорогие мои!
Получив задание поприветствовать вас в день 70-летия (о боже, в таком-то возрасте и до сих пор «Комсомолец»!), я достала фотографии тридцатилетней давности, на которых мое поколение восторженно-открытыми глотками отмечало сорокалетие нашей общей любимой газеты. Оставим в стороне ностальгическое «как молоды мы были», это дело, как выясняется, проходящее и даже без следа. А вот открытые глотки давайте вычленим и оставим для анализа и для истории.
Что мы тогда орали? Даю на отсечение голову, что это была песня: «Забота у нас простая, забота наша такая: жила бы страна родная, и нету других забот…»
Заметили? В коротенькой строчке три раза – забота. И ни один редактор на такую тавтологию поэту не
