Мадбули, окончательно растаяли, подчиняясь круговороту солнца. Капли пота обильно орошали лоб и шею Мадбули. Он поднял край широкого рукава, чтобы вытереть пот, но капли при этом сползли к его глазам, и он лишь размазал их с пылью. Проносящиеся одна за другой машины без конца поднимали эту пыль, которая оседала на прохожих, сновавших туда и сюда.
Мадбули вглядывался в светофор. Вот погас зеленый свет, затем на какой-то миг зажегся желтый, и едва лишь засветился красный, как машины стали громоздиться друг за другом. Мадбули рассеянным взглядом обводит их, не в состоянии различить одну от другой… Но машины снова трогаются, увозят каких-то людей, которые, кажется, очень спешат. Откуда спешат и куда, ему неведомо.
Самому ему всю жизнь некуда было торопиться. Да и что подгоняло бы его?
Разве иногда попадался вот такой тип, вроде олуха, который сейчас сидит рядом с ним, время от времени покрикивает на него. А что ему эти окрики? Он преспокойно впускает их в одно ухо и выпускает из другого.
Бывало, прежде тоже некоторые пытались его поторопить. Но никому еще этого не удалось добиться, и удары его молоточка и движения ножа по оселку оставались всегда размеренными, как колебания маятника у часов.
Сейчас он посматривал на скопление машин, разглядывал их владельцев. Гудки и сирены красноречиво выдавали встревоженность и нетерпеливость пассажиров.
На миг рука с молоточком застыла в воздухе. И застыл в ожидании гвоздь, приставленный к подметке. Ну что ж. Пора ударить.
Но ожидание затянулось…
Беспокойно заерзал на своем месте шейх Абд аль-Гаффар, усевшийся на корточках тут же, на тротуаре: солнечные лучи, пробивающиеся из-за соседнего здания, нещадно бьют его по лицу, и пот струится из-под чалмы, окутывающей его голову. И вот снова он покрикивает на человека, который сидит, скрестив ноги, перед своим ящиком:
— Ну давай, Мадбули, поторапливайся!
И Мадбули обрушивает удар молоточка на шляпку гвоздя, чтобы тот навсегда исчез во чреве подметки. Таков его молчаливый ответ на понукания Абд аль-Гаффара.
А Абд аль-Гаффар удовлетворенно вздыхает и даже немного сдвигает назад чалму, чтобы проветрить свою облысевшую голову.
Почесав большим пальцем конец морщинистого подбородка, усеянного седыми волосами, он размахивает подолом своей широченной одежды, как веером, обнажая при этом костлявую безволосую белую ногу, а сам упирается голой пяткой в горячий асфальт тротуара. В руках он уже держит один ботинок после починки и никак не может нарадоваться новой черной подметке, вырезанной из резинового куска автомобильной шины, что покоится в ящике Мадбули.
Он с восхищением смотрит на самого Мадбули; ботинки в его руках стали как новенькие, а ведь живого места не было на них: все одно, что крышка без донышка, что небо без земли.
Теперь эта толстая, прочная черная резина убережет его от всех заноз земли и ноги почувствуют, что они обуты в настоящие ботинки.
Дальше он стал рассматривать ящик Мадбули, этот продолговатый деревянный ящик, который вместил в себя и оторванные куски автомобильных шин, и груды ржавых гвоздей, и оселок, и нож…
Мадбули протягивает руку, берет оселок и, отложив в сторону ботинок, начинает править нож, медленно поворачивая его то одной, то другой стороной. Потом он бросает камень в ящик, пристраивает ботинок на железную пятку и, обводя ножом по краям ботинка, срезает лишние части подметки, подгоняя ее по форме подошвы ботинка.
Вырезав подметку нужного размера, он прикладывает ее к подошве, облегченно вздыхает и снова хочет рукавом вытереть капли пота, но только размазывает их по лицу вместе с пылью.
Он бросает беглый взгляд на кучу обуви, сваленной около него прямо на тротуаре, ставит гвоздь указательным и большим пальцем левой руки, чтобы затем ударить по шляпке молоточком, что держит в правой руке.
Так и проходит вся его жизнь: удар за ударом, подметка за подметкой.
Самой большой его мечтой было выбраться из переулка Булака[12] и обосноваться на углу какого-нибудь большого дома на центральной улице.
Он сделал это.
Несколько лет тому назад он добился своей цели.
Он ушел из узких переулков и пристроился на углу солидного дома, на пересечении двух главных улиц — улицы 26 июля и улицы Печати.
Место довольно-таки оживленное; отсюда хорошо видно и трамваи, и машины, и людей.
Он обосновался со своим ящиком рядом с продавцами, торговавшими всевозможными контрабандными товарами — от чулок до жевательной резинки.
Попервоначалу он даже опьянел от радости и даже почувствовал, что с ним произошло нечто невероятное.
Но шло время, и он вскоре понял, что остался таким же, каким и был. Единственно только — подметок стало побольше. А бесконечный ряд гвоздочков на подошвах все тот же, да и клиенты все такие же.
Удары молоточка по железной пятке порядком утомили руку, но он не смеет прекращать работу, и примостившиеся рядышком на корточках клиенты то и дело понукают: «Ну, давай. Мадбули, поторапливайся!»
И тогда ударом молоточка по шляпке он загоняет гвоздь во чрево новенькой подметки.
А дальше, Мадбули, что дальше?
Где конец всем этим гвоздям, которые никак не кончаются? Даже если ты подобьешь подметки всему миру, и то они не кончатся.
А почему, собственно, ты хочешь, чтобы они кончились?
Что ты стал бы делать после этого, как жить?
И вообще, чего ты хочешь от своей жизни? Больше того, что получил?
Разве ты не женат?
Разве ты не наплодил детишек?
Один из малышей еще даже не оторвался от материнской груди.
А другой непременно должен перебегать улицу перед самым носом машин, несущихся с сумасшедшей скоростью. Третий же со своими сверстниками, заполонившими улицу, носится с мячом посреди дороги.
К вечеру Мадбули надевает на шею резиновый ремень ящика и возвращается домой.
Утром он снова перекидывает этот ремень через шею, и приходит на работу, и располагается в своем излюбленном уголочке.
И все это для того, чтобы снова забивать много-много новых гвоздей во множество новых и новых подметок.
Он тяжело вздохнул, поднял рукав, чтобы вытереть капельки пота.
И прежде чем Абд аль-Гаффар раскрыл рот, явно намереваясь поторопить его, Мадбули стукнул молоточком по гвоздю…
Гвоздь утонул в черной подметке.
Ничего иного нет для него.
Ничто его никуда не зовет. Постоянно глупые эти понукания: «Ну, давай, Мадбули, поторапливайся», — будто он осел с завязанными глазами, которому суждено весь век тащить повозку или вращать оросительное колесо.
Загорелся зеленый свет, машины тронулись, и люди заторопились, заторопились. Куда? Зачем? Бог его знает.
Он поднял руку с молоточком, но прежде чем опустил его, почувствовал, как две маленькие ручонки обвились вокруг его шеи и тоненький голосок воскликнул:
— Пап, а пап!
Обернувшись в сторону владельца этого голоска, который обнял его за шею своими ручонками, он оказался лицом к лицу с Годой. Наверняка мать прислала его за чем-нибудь, а может, ему самому надо
